Феникс - птица черная

почему выделила в отдельную тему? Потому что оч. бы хотелось узнать мнение именно об этом моем рассказе. Думаю вот, развивать эту тему мне или нет.

«Феникс – птица черная».
Есть еще здесь хоть кто-то,
кроме меня?..
Есть еще здесь хоть кто-то…
Группа «Чайф».
- Аленк, ну я зайду тогда? Посидим, поболтаем, - Яшка на другом конце провода делает паузу, чтобы я могла ответить, но, не давая мне и пикнуть, тут же продолжает, - Короче, в восемь. Ну, пока!
- До встречи, - мямлю я в ответ и кладу трубку.
Вообще-то этим вечером я очень хотела побыть одна. Залезть на диван, укутав ноги стареньким пледом, пить горячий чай и смотреть телевизор, или же просто думать и скулить тихонько про себя – а чего еще надо в поздний, уныло-дождливый осенний вечер? Но Яшке не так-то просто отказать, вернее, отказать-то просто, но всем, кроме меня. Я не могу – слабая. А ему все кажется, будто я только и жду - не дождусь, когда же он ко мне пожалует. Я ненавижу Яшку и такие вот его вечерние приходы. Да – да, именно, ненавижу. Ненавижу…
Хотя, кого я обманываю? Ведь сейчас, после его звонка, мне даже очень хочется, чтоб он поскорей пришел, вот в чем Яшкина сила передо мной: он всегда знает, что я втайне рада его визитам, поэтому и действует так нагло. Ведь даже Еве, когда она слушала коварные речи Змия – искусителя, что бы ей там не думалось, ей очень хотелось съесть запретное яблоко.
Сегодня Яшка, как и всегда, пришел чуточку раньше назначенного времени. И, как всегда, пришел не один.
Все дело в том, что если бы Яшка приходил, скажем, с печеньем, с солеными огурчиками, или вообще ни с чем, то ничего я бы против него не имела. Я бы точно так же лежала с чаем на диване или еще чем-то занималась, не обращая на него внимания – в конце концов, мы с ним слишком долго знакомы, чтобы я развлекала здесь его, как клоун, - напросился в гости и делай там, что хочешь, только не мешай хозяину. Но Яшка никогда не приходил пустым и не приносил огурцов, он приходил обязательно с бутылкой – портвейнчик, коньячок, большей частью, конечно, водочка, ну и очень редко – пиво там, или что-либо подобное. А я никогда не могла разобраться: или же из-за этих бутылок («подружки» - называет их Яшка) так отвратителен мне он, или же, наоборот, только из-за них я терплю этого человека.
- В ваших мозгах жиреет попс, - говорит он мне с порога, протягивая бутылку, и, весь энергично дергаясь, заходит в узкий коридорчик и поспешно стаскивает с себя грязные от осеннего месива ботинки.
Мой папа всегда определял людей по тому, как они снимали обувь. Если аккуратно, а затем еще и ставили ее парой у входной двери – то все с таким человеком в порядке, но если разбрасывали неряшливо – то значит, что человек разгильдяй, и ничего хорошего ждать от него не приходится. Яшка же буквально вышвыривал свои куцые ботиночки по разным углам, да так, что потом сам же об них запинался и матерился.
- Зачем водку – то? – морщусь я, больше, конечно, показушно, чем на самом деле.
- Ты, Аленка, - попсня, - широко улыбается мне Яшка, а потом начинает лабать на воображаемой гитаре и в голос уже орать:
- Какая попсня, какая попсня… ууу… ууу… Вырубите на х...!
Яшке нравится «Гражданская оборона», он просто тащится с нее. Я его восторга по этому поводу не разделяю, но часто могу и подпеть: все-таки уважаю Летова, за то, что земляк, к тому же мне тоже очень нравится одна песня. Она называется «Грязный бинт и окно за окном». Она частенько подходит к моим душевным состояниям.
Я быстро захожу в комнату, выключаю телевизор, убираю кружку с чаем подальше, чтоб не колонуть, а Яшка тем временем колдует на кухне – рюмки, закусочка – потому что больше всего я люблю пить на кухне, где тепло, светло и всегда тянет к задушевным разговорам.

С Яшкой Пряхиным мы десять лет проучились в одной школе.
Когда-то очень давно это был маленький глазастенький, чуть-чуть косоватый мальчик в костюмчике. Нас посадили за одной партой, и нам пришлось подружиться. И тогда, почти двадцать лет назад, как бы пафосно это не звучало, Яшка Пряхин был совсем другим человеком.
Он был таким типом ребенка, который непременно всегда и во все времена подкупал взрослых – вежливый, добрый, забавный, умненький, симпатичный, никогда ни с кем не дрался и расстраивался из-за плохих оценок. И сейчас, глядя на лохматого Яшку, лихо откупоривающего бутылку, никогда и не поверишь, что вплоть до старших классов он был стопроцентным маменьким сынком. Мама у Яшки очень хорошая, молодая и красивая, вся такая домашняя, и вообще семья у Яшки очень хорошая. Когда нам было лет по двенадцать, мы с Яшкой вдруг разругались и стали враждовать, но в десятом классе оказались в одной компании, и снова стали друзьями.
В старших классах Яшка перешел на новый виток своего развития. Он записался на курсы гитары и в короткий срок выучился очень сносно на ней играть, повесил на двери своей комнаты огромный плакат с голой тетенькой и стал слушать «Гражданскую оборону». В его доме всегда была куча народа: кто-то смотрел, как Яшка с друзьями перепевает «Sex Pistols», а кто-то просто приходил перекусить. В ту пору мне самой очень нравилось бывать у Яшки. В школе успеваемость его резко упала, и пару раз он даже был изгнан с занятий за неадекватное поведение, но даже тогда он по-прежнему оставался все тем же добрым и доверчивым Яшкой, со смешно косящим взглядом и широкой улыбкой.
После школы пути наши постепенно разошлись, я говорю сейчас даже не о Яшке, а обо всех моих тогдашних друзьях в целом. Разные институты, новые знакомые… Но первый институтский год мы все же продолжали общаться.
С Яшкой вновь произошел метаморфоз. Он поступил в автодорожную академию, потому что туда поступить ему было под силу, и буквально с первых же дней учебы начал катастрофически нравиться практически всем девчонкам на курсе. Буквально с первых же дней он сколотил свою собственную рок-группу и стал выступать сначала в пределах культ-программы академии, а уже через полгода и в близ лежащих клубах. Буквально с первых же дней он стал местной звездой. Яшку поперло. Однако чем больше росла его популярность в институте, тем больше она падала среди его школьных друзей. Им многое в нем теперь не нравилось, хотя я считаю, что им просто завидно было, что мальчик-тихоня смог в одночасье прыгнуть куда дальше их. Общаясь изредка с ним в то время, я и сама замечала, как прежний Яшка постепенно отходит в прошлое. Появилась заносчивость, гордыня, развилась до невероятных размеров ранее бывшая почти незаметной упрямость. В те времена в жизни Яшки не было ничего постоянного: менялись друзья, менялись группы, в которых он пел и играл, менялись музыканты (виновен в этом, был, конечно, только сам Яшка – тогда он был порядочным склочником), менялись подружки… В те времена у нашей бывшей школьной компании была популярна фраза: «О, я слышал, Яков опять нашел себе кого-то больше, чем на одну ночь». Хотя Яшка всех своих девушек и любил, главной его проблемой всегда оставалось желание ухватиться за все сразу, и неумение все это удержать. Еще вчера горячо любимая девушка не выдерживала соперничества с друзьями и группой и уходила, и Яшке ничего не оставалось делать, как принимать скорбный вид и искать ей замену. Замена никогда не заставляла себя ждать.
В школе Яшка никогда не пил, а если его и заставляли тяпнуть рюмаху, то вид у него после этого был такой виноватый, что все покатывались со смеху. В институте же с него словно сняли все его старые моральные принципы, и он сорвался. Мне так много рассказывали историй «про Якова на празднике», что порой даже не верилось, что это существо, напивающееся в полузнакомой компании до безумия и улыбчивый мальчик из прошлого – одно и то же лицо.
А потом пути наши разошлись надолго. Я окончила институт, начала работать, втянулась… Яшку я случайно встретила в середине этого лета, мы обнялись и разговорились, и с тех пор встречаемся исправно каждую пятницу, а иногда и в середине недели. Так мы дружим. Отдаем дань светлому прошлому. Много говорим. Вспоминаем, смеемся, иногда грустим. Коротаем унылые осенние вечера.
Еще полгода таких вечеров, и мы обязательно сопьемся. Обязательно.

- Ну, за встречу, - говорит Яшка и залпом выпивает рюмку.
- За встречу, - вторю я и следую его примеру.
Яшка закусывает маринованными огурчиками, я запиваю лимонадом. В лучшие времена, конечно же, был бы сок, но лучшие времена как-то подзакончились. Мы обязательно чокаемся и говорим какие-нибудь тосты, словно в этом и состоит вся соль – привычка старая и глупая.
- Как дела-то у тебя?
- А, - кривится Яшка, разливая по второй.
- Между первой и второй – промежуток небольшой, - понимающе кивая, говорю я самый банальный тост для второй рюмки, который говорила уже немеренно раз за свою жизнь.
Я люблю пить быстро, а не сидеть, уставившись в тарелку и нелепо размахивая пустой рюмкой в воздухе, а Яшке так вообще все равно, как пить.
- Смотри, опять дождь пошел.
Я смотрю в окно, и меня вновь охватывает ложное чувство, что кроме маленькой теплой кухни ничего на свете не существует, а если и существует, то погасло на время, пока над столом уютно светит лампа, и кажется таким абсурдным, что там, за окном, еще остаются такие вещи как дождь и осень. Я говорю об этом Яшке, а тот снисходительно улыбается, убирая косую челку с глаз.

Я работаю детским стоматологом. Надо сказать, что я не очень люблю детей, а работу свою – и подавно. Когда-то я хотела стать ортопедом, но выяснилось, что особенного таланта у меня к этому нет, а главное, нет желания. Врачом меня надоумил быть отец, который сам был стоматологом, и, так как самой мне вообще ничего не хотелось, то пришлось согласиться. Сначала было даже интересно, но курсе на третьем я поняла вдруг – не мое, и попала в наибезвыходнейшее дурацкое положение – заплачены деньги за учебу, потрачены силы, вся жизнь вроде бы распланирована, и назад дороги нет. Да и не тот я человек, который бросает что-то на половине. Пришлось доучиваться и идти по пути наименьшего сопротивления. Мне все говорили, что с детьми легче, но это оказалось неправдой. Дети оказались противными, кусались и всевозможно истериковали, а я лишь молча разводила руками. У меня никогда не получалось найти с ними контакта. Я в жизни привыкла все судить по себе, а я была в детстве совершенно не такой. Да я и сейчас какая-то не такая…
Я снимаю квартиру отдельно от родителей на другом конце города. Уже почти полтора года, как я живу там совершенно одна.
Мне двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет пустой, вяло текущей жизни. Двадцать шесть абсолютно равнодушных лет.
Я работаю во вторую смену. Ухожу днем, прихожу вечером, что-то наскоро готовлю и ем, уставившись в телевизор. Яшка прав: в моих мозгах действительно во всю жиреет попс. Но я свыклась. Мне никогда не было скучно одной. Я умею занять себя всякой чепухой. Много думаю. Очень редко плачу. Это у меня всегда получалось неважно – плакать. В юности, бывало, идешь по улице, тоскливо, и думаешь: вот сейчас буду идти и плакать, слезы будут красиво течь по лицу, и все будут считать, что у меня в жизни случилось что-то невероятно трагичное. И никогда, ни в такие, ни в другие, более важные моменты, не получалось у меня заплакать, и приходилось идти как все, с обычной миной на лице.
Иногда на работе, устав от кариозных детских зубов, я думаю о Яшке. Он непременно представляется мне дьяволом, рогатым чертом с пампушкой на хвосте, который снова заявится в эту пятницу с бутылкой, даже если и уверял до этого, что у него срочные дела. Я виртуозно умею искать во всем виноватых, но при это подсознательно всегда понимаю, что виновата во всем сама.
Ведь когда Яшка уже сидит напротив меня за столом, то я смотрю на него и умиляюсь, искренне радуясь, что у меня есть вот такой хороший и верный друг.

- Хорошо пошла, - говорю я, на что Яшка прозрачно улыбается. Почему-то после пятой счет рюмкам безвозвратно утрачивается.
Яшка рассказывает о своих неприятностях на работе. Он, несмотря на то, что закончил автодорожный, работает в фирме по продаже оргтехники. У него вечные конфликты с шефом. Я все эти его истории знаю наизусть, и пока он рассказывает, кромсаю вилкой огурец.
- Я, конечно, понимаю, что тебе это все неинтересно, - Яшка встает и повышает голос, - но это мои проблемы!
- Да-да, - рассеянно киваю я головой и продолжаю издеваться над огурчиком.
- Кстати, - внезапно успокоившись, Яшка вновь садится. Он, стервец, виртуозно умеет переключаться на другую волну в два счета, - видел недавно – угадай кого? – Лаврентьева!
- Ну и что?
Я машинально ищу на столе сигареты. Дело даже не в воспоминаниях о Лаврентьеве, а в воспоминаниях о той поре в целом. Прошлое для меня всегда представляется ярче, чем оно было на самом деле, и я всегда непременно грущу, когда начинаю что-то вспоминать. Зато, думая о будущем, меня охватывает нервный трепет… Вернее, раньше так было. Сейчас меня не так-то просто охватить – я просто глыба равнодушия.
Мы закуриваем. Яшка, ища пепельницу, как обычно, больно ударяется головой об полку с пряностями.
- Хорошо, что ты куришь, Аленка! – потирая ушибленное место, говорит Яшка. – Не надо выходить в подъезд, не надо мерзнуть на балконе…
- Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?
- Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Как будто бы мы такими товарищами были!.. Выглядит – ну ничего так. Хотя, мало изменился.
- Давай выпьем за любовь, - говорю я после некоторой паузы.
- Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый - встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь, и так далее, пока замертво не свалишься.
- Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.
Яшка задумался. Видимо, вспоминал, за кого же ему лучше выпить.
Выпили.
- Только не говори, что ты его еще любишь.
- Нет, - честно отвечаю я, - не люблю. Уже очень давно, как не люблю.
- И правильно. Чего старое ворошить?
Я задумчиво киваю в ответ.
- Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?
- Не.
- Ты изменился.
- Да уж! – хохочет Яшка. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!
- Устал я, - уже серьезнее говорит Яшка.
- От любви?
- И от любви тоже устал.
- Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?
- Аленка! – Яшка шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайные знакомства, встречи-расставания на одну ночь – все это у меня есть. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, и такое, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.
- И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?
- Каждую, - уверенно говорит Яшка, - с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.
- Но все ушли от тебя.
- Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…
Яшка вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.
- Хотелось крикнуть, - тихо продолжил он, - постой, не уходи… Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа…И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»
- Почему же не спас хотя бы ради одной?
Яшка молчит – видно, что его эта тема задела.
- Знаешь… Может не знал, ради которой?. Кстати, - выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, - как звали твоего последнего любовника?
- Аркадий, - отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Яшка задает этот вопрос почти каждый раз, и каждый раз искренне потешается над ответом.
- А как ты его называла поласковей?
- Аркаша.
- Аркаша! – ржет Яшка.
- Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..

По-настоящему любила я один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе, и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.
Его фамилия была Лаврентьев, и он учился классом старше. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный, да и не самый порядочный – вот какой был мой Лаврентьев. У девчонок большим спросом не пользовался, друзей имел в основном вне школьных стен, планов на будущее дальше следующей недели никогда не строил… Я и сама до сих пор не понимаю, как же я могла тогда вляпаться столь неудачно. Но я полюбила этого человека так, как пишут об этом в книгах, вернее, почти. Я всегда знала, что он далеко не самый лучший на свете парень, что недостатков у него, возможно, даже больше чем достоинств, что ко мне он относится по-свински. На этот счет я никогда не строила иллюзий. Но, между тем, именно такой Лаврентьев мне и нужен был, только такой, и никакой другой. Сейчас мне уже сложно это объяснить… Грубо говоря, это была любовь, а то, что было после – так, морковь одна, и ничего более.
Лаврентьев был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но на друзьях почему-то он вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его, в основном, его, конечно, но и моя тоже. Она тоже нам мешала. Не давала говорить друг другу что-то очень важное, запрещала любое проявление искренности. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.
У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от всего, и поставила себе цель: с окончанием школы окончить и все шуры-муры с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.
Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, в разгар пьянючей вечеринки, впрочем, и я была не любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва я тешила себя мыслью, что на самом деле, в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. Он не любил меня, и, возможно, никогда никого и не полюбит. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..
После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И самое что интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – все-таки, ведь это разные вещи, да?.. Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это - не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а с моим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – обыкновенная, недоспелая морковка.
Но это был урок на всю жизнь, и за это я ему благодарна. Как-то раз, курсе на третьем института, мне приснился странный сон. Снились все мои школьные друзья, снился какой-то незнакомый мне двор в поре поздней весны… Пахло кострами, и мы все сидели на лавочках кружком, и смеялись о чем-то, как в старые добрые времена. Потом ко мне подошел Лаврентьев, сел рядом, слегка приобнял, и я вдруг не с того не с сего начала ему рассказывать, как же мне сейчас одиноко и как тяжко на душе, рассказывала долго и чуть ли не со слезами в голосе, а он только понимающе кивал и внимательно смотрел мне в глаза. На заднем плане кто-то включил магнитофон, и покойный уже Тальков тихо стал напевать про летний дождь…
Летний дождь, летний дождь
Шепчет мне легко и просто,
Что придешь, ты придешь,
Но будет поздно…
Несвоевременность – вечная драма,
Где есть он и она…
И так мне стало хорошо в этом сне, так тепло, что не покидало меня это ощущение целый день – мягкий запах костров, солнечный майский денек и рядом – только близкие люди, среди которых сидит с тобой рядом самый главный, тот самый, тот единственный, который тебя понимает, потому что сам такой же непутевый… Я тогда впервые поняла, что вот уже три года прошло после школы, а кажется, что только вчера мы собирались этим самым кругом… Но нет, все теперь не так. Старых друзей, я, конечно же, потеряла, новых нашла, да каких-то не тех, не родных, из другого, чуждого мне сословия и чуждых мне интересов. Любовь новую тоже не нашла… И ведь правду же я говорила во сне – так одиноко мне сейчас, что хоть вой, хоть реви в голос, но плакать ведь я всегда умела неважно… И еще: я поняла, насколько же мы с Лаврентьевым были родные друг другу, здесь дело даже не в том, кто кого любил, а кто кого – не очень, просто мы были одинаковыми – на этом и не сошлись. Я всегда понимала, почему он так поступает, и с его стороны чувствовала то же самое, и тогда, на третьем уже курсе института, у меня закралось маленькое сомненьице: а действительно ли я тогда правильно поступила? Может быть, все-таки, надо было ухватиться покрепче за его руку и никогда уже не отпускать?..
Кто ж теперь знает… Слишком давно это было. Мне теперь двадцать шесть лет, и уже почти полтора года я живу одна. Даже с туповатым Аркашей пришлось разойтись… Я называю себя теперь глыбой равнодушия.
Но иногда мне все же хочется взвыть, и иногда я даже начинаю плакать. Я привыкла быть одна, отчасти, мне это даже нравится, но… Бывает, думаешь: как хорошо сейчас было бы ждать чьего-то звонка! Нервно отсчитывая минуты и часы, в уме то и дело прокручивая заранее заготовленную фразу… Или всю ночь не спать, чувствуя, как сердце твое плавится от нежности к кому-то, и вдруг начиная счастливо посмеиваться… Хочется даже плакать в подушку, увидев случайно своего парня в обнимку с другой… Потому что все это я называю одним словом – счастье.

- Знаешь, чего мне обычно хочется? – спрашивает Яшка. Мы переместили наш банкетик в комнату, и теперь сидим на полу, окруженные выпивкой и закуской, мельком глядя в телевизор, где идут вечерние новости. – Хочется остаться навсегда в таком вот состоянии, когда уже весело и беззаботно, но еще не тошнит и тупота не нападает. Представляешь, насколько было бы проще жить?
- То есть ты хочешь остаться вечно молодым и вечно пьяным? – я слишком тяну предпоследний слог и понимаю, что уже поднабралась.
- Просто пьяным. А? Представляешь, идешь себе по улице, каждому встречному рад, каждую тварь земную любишь…
- А все твари от тебя шарахаются, куда ни попадя!
- Злая ты, Аленка.
- Да ладно тебе. Давай выпьем, - говорю я.
- Ты – алкашка! – смеется Яшка.
- А ты как будто бы нет!
- Я, по-крайней мере, не берусь это отрицать, а ты вечно начинаешь канючить: зачем ты пришел, зачем бутылка, зачем ты меня спаиваешь… Я уверен, что не будь сейчас здесь меня, ты бы без всяких выкрутасов взяла себя полторашку пивка и пялилась бы в телевизор… Ведь так все время было?
- Два, - немного погодя, отвечаю я.
- Что два?
- Два литра. Я покупала обычно два литра пива.
- Ну вот видишь! – радуется от души Яшка.

Я всегда пила. Есть мнение, что люди уже рождаются со всеми своими достоинствами и недостатками, и если уж человек родился алкоголиком, то что бы он ни делал, никуда ему от этого не деться. Что-то вроде кармы, хотя я и плохо во всем этом разбираюсь. Я, конечно, не алкоголик, но выпить люблю. Так было всегда, с самой школы.
Дело, конечно, в жизненном настрое и вообще в складе характера. Не особенно люблю психологию, но по всем тестам всегда выходило, что я – стопроцентный меланхолик, и по жизни я текла нудно и скучно. Я не из девчонок-хохотушек, хотя посмеяться и люблю. А чтобы посмеяться, мне нужно выпить. Чтобы быть веселой на вечеринке, мне нужно выпить. Чтобы жить стало легко и просто, чтобы полюбить весь мир, как говорится в рекламе телефонов, мне нужно выпить. Чтобы чувствовать себя адекватно, мне нужно выпить.
Мне нужно выпить. Сначала, в старших классах, это был как развлечение – собраться потихонечку, в тайне от родителей, выпить там пивка, водочки… Запретный плод – всегда сладок, и мне хотелось захрумкать его абсолютно весь. Тогда я очень часто перебирала, но в том возрасте это было как-то обыденно и становилось чуть ли не нормой. Зато как хорошо было смотреть на мир под градусами! И наплевать мне на Лаврентьева, и на ссору с подружкой, и все вокруг такие замечательные, и правильно сказал Яшка – все вокруг весело и беззаботно. Но школа прошла, начался институт, а у меня было все то же самое. Я никогда не брезговала и пить в одиночку, мне как-то было вообще наплевать на приличия. Все заказывают в кафешке чай, а я – пиво. Бутылочку слабоалкогольного напитка я называла порцией «для разговора», две и больше – уже для веселья. Мне никогда не было смешно на трезвую голову, и говорить помногу тоже не могла. Надо всего лишь чуть-чуть выпить, и разговор пойдет как река плавная, легко и просто. Надо выпить побольше – и станет весело, как никогда. Вот мои самые главные заповеди по жизни. Я пила от счастья, от горя, заливала тоску, печаль, одиночество… Не все из моих друзей это одобряли, но это была я, Алена Кубарева, и я не могла по-другому.
И, разумеется, пока я полтора года жила одна, я тоже активно выпивала. Покупала пиво, или же бутылочку дешевого коньячка, и тянула потихоньку… Иногда не потихоньку. Иногда засыпала на неразложенном диване – всякое случалось.
Я по жизни человек, отстраненный от всего. У Куприна в «Поединке» замечательно написано про главного героя: «… у Ромашова была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать о себе в третьем лице, словами шаблонных романов…» Такая же привычка была свойственна и мне (хотя, я предполагаю, что не только мне, а очень даже многим людям, возможно, в том числе и Яшке). Я не всегда находилась в реальном мире. В детстве я часто представляла себя принцессой по имени Анжела (и откуда имя-то такое взяла?), завязывала себе пеленку по типу шлейфа, надевала на голову новогодний кокошник, и часами носилась по комнате, воображая различные приключения. Прошло много лет с тех пор, Анжела давно отошла в прошлое, и теперь, идя по улице, я иногда настолько ухожу в свои мысли, что представляю себя героиней какого-нибудь трагического романа, а чаще – фильма. Лицо у меня в этом фильме волевое и крайне озадаченное, а на заднем плане звучит обязательно мощный саундтрек, чаще «Чужая земля» Наутилуса или «Армия жизни» Алисы:
В кодексе чести любой подворотни
Нет места слову "любовь".
Если каждый станет о любви слагать песни,
Кто за любовь прольет кровь?
или же музыка из «Профессионала» или «Однажды в Америке», а если я оказываюсь где-нибудь на природе, то обязательно «Одинокий пастух» Джеймса Ласта. Когда я ловлю себя на подобных мыслях, то буквально ненавижу свое глупое сознание и мелкое, дохлое тельце. Мне двадцать шесть лет, у меня нет семьи, нет детей, весь свой досуг я бухаю с бывшим одноклассником, а моя голова по-прежнему занята такой чепухой!..
И, между тем, летняя встреча с Яшкой стала для меня знаковой. Я теперь не всегда чувствую себя одинокой и всеми покинутой. Яшка – очень хороший. Мне очень нравится, когда он ко мне приходит. Правда.
Очень нравится!

- А что значит «грязный бинт и окно за окном»? – спрашиваю я. Мы лежим на полу, широко раскинув руки, Яшка – ближе к телевизору, а я – к дивану, и пялимся в серый потолок. – Окно за окном – это значит, например, когда смотришь снаружи на дом, а там – окно за окном, или же, подходишь из комнаты к окну, а в нем, вместо улицы, еще одно окно, и так бесконечно?
- А тебе как больше нравится?
- Мне больше нравится второй вариант. В этом есть какая-то безысходность… Окно за окном, и ничего больше…
- Ох, - вздыхает Яшка, - и любишь же ты задавать дурацкие вопросы! Я даже и не думал никогда на эту тему, окно за окном… Какая разница-то? Вечно копаешься во всяких пустяках… Как, помнишь, про книги что-то рассказывала?
- Про книги? А! – вспоминаю я. – Как-то раз спросила у одного уважаемого мной знакомого, как он книги любит дома расставлять – чтобы автор на корешке был сверху или снизу, ну, знаешь, когда боком написано? А он так задумался, что я поняла, что он книг в принципе не читает… И так мне обидно стало, что народ пошел такой некудышний…
- А ты сама-то как больше любишь?
- Автором вниз.
- Знаешь что… - медленно произнес Яшка, - а ведь если поставить автором вверх, то читать будет не удобно. Или вообще получится вверх ногами…
Я немного подумала на этот счет.
- И точно… Хм, я даже об этом как-то и не…
- Вот-вот! – радостно кивает Яшка, переворачиваясь на живот. – Дурная ты баба, Аленка! Все пытаешься охватить в общем плане, а на мелочи внимания не обращаешь. А мелочи, мать, это самое главное! Вот в чем твоя проблема.
Я немножко дуюсь, и снова думаю. Моя проблема не только в этом. Не так давно мой сосед – неплохой в целом дедуля, который при знакомстве сразу же сообщил, что жена у него умерла и теперь он живет с другой бабкой, у которой тоже муж помер,- как-то мне сказал:
- Тебе ребенка надо родить, и все наладиться, - намекал он, конечно, на мои попойки с Яшкой.
- Почему? – спросила я.
Дед пожал плечами. Моя проблема еще и в том, что я слишком часто задаю вопрос «почему?».
- Знаешь, у японцев не принято говорить «я тебя люблю» по поводу и без. Для них это очень ответственный шаг. Даже муж горячо любимой жене может сказать это за всю жизнь не больше пары раз. Представляешь? Зато у нас – чуть что – «я тебя люблю, я жить без тебя не могу»… И никто ни за что не отвечает. Как плюнуть.
- Ну вот видишь, - вздыхает Яшка, - опять ты что-то городишь. Ну при чем здесь японцы? Почему ты решила, что сейчас надо говорить о японцах?!
- Просто так! Хотела отметить разницу.
- Как по-японски «я тебя люблю»?
- Aishiteru.
- Аищитеру… - медленно повторяет Яшка. – Да, определенно все сходится! Такое дурацкое слово я бы тоже старался произносить как можно меньше!
Я злюсь и кидаю в него огурцом.
- А давай песни петь, - говорит Яшка, с трудом дотягиваясь до старенькой гитары, стоящей в углу. Гитару эту я привезла после встречи с Яшкой от родителей – когда-то давно я тоже кое-что на ней брянькала.
Яшка довольно-таки ловко встает и быстренько ее подстраивает.
- Что петь будем? Давай «Хороший автобус уехал без нас».
- Не, - морщусь я, - давай то, что я знаю.
- Блин, ну не будем же мы тут сидеть и распевать дружно Павла Кашина!
Почему-то само существование Павла Кашина меня жутко рассмешило.
- Эй, балет, галоп, алле, мне тридцать лет неполных, - сквозь смех пропищала я.
- Я стою, и на краю, стою, пою, - подсолнух…
Яшка посвистел чуток, и начал «Про дурачка». Я медленно встала, села на диван, наблюдая за ним, потом отрезала еще пару кусков хлеба, налила водки в две рюмки, а в стакан – остатки лимонада, и подключилась на своем любимом куплете:
А сегодня я воздушных шариков купил,
Полечу на них над расчудесной страной,
Буду пыль глотать, буду в землю нырять,
И на все вопросы отвечать всегда: «Живой!»
Ходит дурачок по небу,
Ищет дурачок живее себя…
- Знаешь, что меня бесит? – вдруг резко прерывается Яшка. – Вот, сегодня в новостях показывали… тьфу, говорили. Типа, надоели все с проблемами маленького человека. Акакий Акакиевич, Горький, «Шинель»… Типа, литература современная, фильмы, картины – все об этом, хватит, типа. А как по-другому-то, а? Аленка? Ведь все люди – как раз маленькие и слабые, вот и размышляют о своих проблемах, чтобы всем понятно было… А сильные люди… Кто знает, может, у них и проблем-то нет? Да и вообще – много ли ты видела сильных людей? Я, лично, ни одного.
- Я тоже, - быстро вставляю я. Во Яшка разошелся! Видимо, долго об этом думал.
- Во-во. Сильные люди – миф. Нет их в природе, не родились еще. А если и родились, то мне их проблемы не интересны! Поехали дальше.
Светило солнышко и ночью и днем,
Да не бывает атеистов в окопах под огнем,
Побежит слепой, победит и ничтожный,
Такое вам и не снилось.
Ходит дурачок по миру,
Ищет дурачок глупее себя…
- Мы с тобой – два старых дегенерата, - говорю я, когда песня кончилась.
- Так выпьем за нас! – кричит Яшка. Мы злостно чокаемся. Водки осталось совсем мало. – А почему мы дегенераты?
- Нам по двадцать шесть, а мы сидим и бухаем, как парочка сумасшедших школьников. Ни семьи, ни детей, даже постоянных любимых нет. Рассуждаем о всяких пустяках с серьезным видом… Тебе нравится твоя работа?
- Неа.
- И мне не нравится. Можно столько всего сделать, а мы… Инфантильные придурки…
- Неужели тебе так хочется замуж?
- Ну… Вроде бы и не очень. Вот сидим сейчас с тобой, хорошо, душевно… А как вспомнишь, что мне уже давно не шестнадцать, так хоть волком вой… Правда. Поэтому я и думаю – надо бы замуж. Чтобы совсем не расползтись.
- Давай тогда сделаем как в «Свадьбе лучшего друга». Если до двадцати семи я не женюсь, а ты не выйдешь замуж, то поженимся друг на друге!
После этого Яшка откровенно заржал, представив, видимо, меня своей женушкой.
- Дак это же всего год остался! - в ужасе говорю я. – Не, так не пойдет. Мы с тобой совсем сопьемся… Бедные наши дети! Не хотела бы я иметь такую мамочку, как я!
- Черт возьми, и я бы не хотел! – продолжает веселиться Яшка.
Я смотрю в окно, за которым, слава Богу, просто жалкий дворик в спальном районе, а не еще одно окно. Там жуткая темень, но мерзкий дождик вроде прекратился. Уже почти два – значит, Яшка остается ночевать, на такси денег у него, конечно же, нет. Я думаю о том, что надо расстелить ему постель сейчас, пока я еще хоть что-то могу, а то потом буду не в состоянии.
Между нами никогда ничего не было. Яшка может запросто остаться ночевать на полу, в одной комнате со мной, и прохрапеть до утра, да и меня его присутствие мало волнует. В этом смысле мы больше похоже не на подростков, а на двух уже офигевших друг от друга стариков. Нас просто не тянет друг к другу. Конечно, если бы фильм с моим участием был дешевой мелодрамой, мы бы непременно влюбились друг в друга, завязали с пьянством и жили бы долго и счастливо, а на заднем плане играла бы бесконечная музыка из «Титаника», но мой фильм – социальная трагедия, и такие сюжетики в нем недопустимы. Когда мы собираемся с Яшкой, то саундтреком всегда является «Безобразная Эльза» Армена Григоряна. В главных ролях – Кубарева Алена и Пряхин Яков.
- А помнишь, когда мы учились в школе, постоянно пели: что такое осень – это небо? Недавно услышал ее по радио, и знаешь… Как тебе сказать… Как будто бы окунулся в ту пору… У тебя бывает такое?
- Да, точно! Ты замечал, что у каждого времени свой запах? Ты даже передать его не можешь, но услышишь какую-нибудь песню, и сразу вспомнишь время, с которым она была связана, и первое, что придет к тебе на ум, это запах того времени, – я мечтательно облокотилась на спинку дивана, - неважно, чем пахнет – морозным ли вечером, снегом ли, весенними кострами…
- А помнишь запах детсада? Его, наверное, все помнят.
- И какой же преобладающий запах в детсаде? – недоверчиво спрашиваю я, вспомнив из всего этого периода только выставленные в ряд горшки.
- Знаешь, там есть такие шкафчики, в которых можно оставить вещи и одежду… Сразу, где-то в прихожей, на каждой дверке еще обычно прилеплена либо бабочка, либо цветочек… Так вот. Пахнет этими самыми шкафчиками – краской, что ли?- ну и еще чуть-чуть подгорелой кашей и какао… Насколько я знаю, во всех садиках так пахнет.
Я уже очень напилась. Меня поперло на воспоминания.
- У каждого времени свой запах. Например, история с Лаврентьевым у меня всегда ассоциируется с весной и песней Талькова, я всегда плакала под нее… Летний дождь, летний дождь…
- Мы погрустим с ним вдвоем… - тихонько подпевает Яшка. Мы допиваем водку и снова молчим.
- У тебя бывает такое, что ты чувствуешь, что именно сейчас что-то уходит из-под ног? – тихо спрашивает он. – Ты даже не поймешь, что это - твое прошлое, твои бывшие друзья, твоя любовь… Но ты не можешь это остановить. И становится грустно от своей немощности… Бывает?
- Наверное, - неуверенно киваю я. Яшка загрустил – это тоже одна из стадий опьянения, более тяжелая. Когда я пью в одиночку, то непременно реву в такие моменты.
- Как песня про Плюшевого Мишутку, который сразу терял все, что находил… Так и я…
- Значит, кто-то там любит, помнит, верит, - говорю я и внимательно смотрю ему в глаза.
- Но ты, Аленка, не такая, - внезапно оторвавшись от своих мыслей, говорит Яшка, - ты у нас как птица Феникс!
- Это еще почему?
- Птица Феникс всегда снова и снова возрождается из своего же пепла. Так и ты.
- Но ты не так уж хорошо меня знаешь, - замечаю я. Мне не очень нравится сравнение с птицей, - со школы я изменилась, и сколько лет мы не виделись…
- Я всегда это замечал. Еще тогда, давно. На тебя сколько бы злосчастий не свалилось, ты сначала вся скукоживаешься, тухнешь, как сигарета, - Яшка хохотнул, - и вроде бы уже начинаешь думать: ну вот и поломалась Аленка, а через некоторое время смотришь – а Аленка уже живехонька ходит. Ты снова и снова оживаешь, как ни в чем не бывало – вот о чем я. Птица Феникс.
- Ну, тогда Феникс – птица черная, - тихо говорю я.
Я и сама думала об этом, только сравнивала себя больше с хамелеоном, нежели с Фениксом. Очень часто по жизни мне думалось: все, больше не могу, не выдержу больше, не смогу веселиться, смеяться, и вообще жить дальше. Но вскоре, хотя ситуация внешне и не менялась, я действительно оживала. Что я умею – так это приспосабливаться к условиям. Любым. Я не из тех кораблей, что можно легко потопить. Я умею удерживаться на плаву столько, сколько надо. Вопреки самой себе.
Но иногда это и плохо. Иногда важно хотя бы единожды сломаться, чтобы умереть окончательно, но зато родиться вновь уже не тем же Фениксом, а, скажем, Тигром, Медведем. А я – день за днем по одному и тому же кругу. Мне не надо бороться за место под солнцем – мне прекрасно живется и в тени. И так во всем. Всегда и во всем – Феникс.
Яшка вновь берет гитару и начинает петь тему под настроение. Я тихонечко подпеваю ему:
Вот и все, что было,
Не было и нету,
Все слои размокли,
Все слова истлели.
В стоптанных ботинках –
Годы и окурки.
В стираных карманах –
Паспорта и пальцы.

Все, как у людей…

Вот и все, что было,
Не было и нету,
Правильно и ясно,
Здорово и вечно,

Все, как у людей,
Все, как у людей…
Мы оба расчувствовались. Яшка подкуривает две сигареты, одну дает мне. Молчим. Напряжение висит в воздухе. Водка кончилась, и сейчас в наших глупых инфантильных головах решается главный вопрос – идти ли за добавкой или нет. Пока я думаю об этом, Яшка спрашивает:
- Может, сходить за пивом?
Я вроде как неуверенно пожимаю плечами.
- Да! – сам себе отвечает Яшка. – Пойду я. Дай полтинник.
Я будто бы нехотя лезу за деньгами.
- На.
- Кубарева, алкоголик ты мой родимый, на хрена мне твоя десятка? Полтинник дай!
- Ой, - говорю я и меняю купюру. Плохо дело!
После Яшка как-то моментально исчез. Походив по комнате, я снова закурила. Стены яростно плясали вокруг меня.
- Вот те на, - задумчиво говорю я сама себе, и нечаянно стряхиваю пепел себе на коленку.
- Вот те на, - повторяю я и, вместо того, чтобы сдуть, размазываю пепел по джинсам. На них остается пятно. Я разочарованно крякаю и иду в ванную. Вся раковина там у меня почему-то завалена грязной посудой. Я поражаюсь сама себе и начинаю беспорядочно плескать воду себе на коленку, в процессе понимая, что кольцо на левой руке мне большевато и лучше его снять. Кольцо неловко спрыгивает с моего пальца и со звоном об эмаль ванны скатывается в отверстие для слива.
Некоторое время я еще тупо смотрю на пустую ванну, а потом резко выключаю воду и заглядываю в дырочку.
- Ой-е –ей.
Я надеюсь, что кольцо еще не успело укатиться в бескрайние, как север, просторы канализации. Смутно вспоминаю, как должна быть устроена эта самая ванна со всеми ее трубами – не вспоминается. Грущу из-за Яшкиного отсутствия.
«Вот в такие моменты», - печально думаю я, присев на краешек ванны в позе Аленушки из знаменитой картины Васнецова, - «и понимаешь, как же плохо, когда в доме нет нормального, толкового мужика… Нет, хотя бы просто - мужика».
- Аленка! – кричит Яшка, хлопая дверью. – Ты где?
- Яшечка! – зову я. – Иди скорей сюда! Тут такое несчастье, такое несчастье!..
Я сбивчиво и непонятно обрисовываю ему ситуацию.
- Короче, твое кольцо упало в эту дырку? – подытоживает он, выслушав весь мой лепет.
- Ага. Яшечка, оно семьсот рублей стоит…
Яшка, вообразив себя чудо-сантехником, отодвигает меня в сторону, и внимательно изучает отверстие, растопырив зачем-то руки в разные стороны, бормоча при этом, какие же бабы дуры. Я скромненько молюсь, прижавшись к стиральной машине.
- Значит, так, - важно заявляет Яшка, - сегодня я ничего делать не буду. Сейчас оставим все, как есть, а завтра посмотрим.
- А водичку хорошо, что я выключила?
- Очень хорошо!
- А в раковине тоже лучше не включать водичку?
- Тоже лучше не включать.
- А на кухне?
- И на кухне, - очень неуверенно отвечает Яшка, - слушай, отстань ты со своим колечком! Пошли пиво пить.
Пиво после водки – это очень и очень весело, я понимаю это с первых глотков. Мне кажется, что я куда-то еду, и, чтобы остаться все-таки на диване, приходится изо всех сил упираться ногами об пол. Яшка между тем наворачивает круги по комнате, потом внезапно останавливается, хватает какую-нибудь вещь, разглядывает ее тщательнейшим образом, и снова ходит. В пятый раз ему достается в руки оставшаяся еще с маминых времен детская энциклопедия пятьдесят восьмого года выпуска, с Лениным на форзаце.
- Ленин – сука! – в негодовании кричит Яшка.
- Эт еще пчемму? – заплетающимся языком спрашиваю я.
- Представляешь, сколько времени уже прошло, а он до сих пор – повсюду. Книги, памятники, картины… Захватил массовое сознание, гад! Представляешь, Аленка?
Я совершенно все это себе не представляю. Перед глазами встает картина кисти неизвестного художника «В. И. Ленин изучает карту электрификации страны».
- Хотя, молодец! Оставил след после себя. Я бы тоже так хотел. Да, хочу быть как Ленин. Мой памятник, обложенный цветами…
Я фыркаю и неожиданно начинаю петь:
Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь,
А все другие, остальные – такое дерьмо,
Все другие – враги, и такие мудаки,
А над родною, над отчизной бесноватый снег шел…
- А на фуражке на моей – серп, и молот, и звезда, - не с того места начинает подпевать Яшка, - как это трогательно – серп, и молот, и звезда…
Дальше все размешивается каким-то туманом. Сама по себе расстилается постель, мусор с пола разгребается по углам, и выключается свет. Я ловлю себя на том, что прислушиваясь к мерному Яшкиному храпу, сижу на кровати и никак не могу лечь, так как только моя голова касается подушки, комната зачем-то начинает кружиться вокруг меня, как в детском хороводе:
Каравай, каравай,
Кого хочешь, выбирай…
И мне хочется умереть.

Я просыпаюсь около восьми утра. Меня тошнит и жутко болит голова. Я с кряканьем поднимаюсь, чуть не споткнувшись об Яшкино нехитрое ложе (матрас, одеяло и подушка, ну и сам Яшка, разумеется), и иду на кухню, где выпиваю не меньше двух стаканов воды, потом долго ищу сигареты, и, накинув куртку, выхожу на балкон.
На балконе утро. За балконом – серый осенний туман, в котором шебуршатся люди. Свысока мне различимы лишь худенькие, невеселые их фигурки. Мне кажется, что им очень страшно и одиноко там внизу, в тумане. Мне хочется заплакать, но, как всегда, не получается. Я стою одна на балконе, и у меня болит голова.
«Хорошо бы сейчас», - думаю я, - «выйти на улицу, и навсегда раствориться в этом тумане… Потом спросят люди: а где Алена Кубарева? А им ответят… Хотя… Кто спросит? Даже Яшка, и тот – погрустит пару недель и забудет. Будет выпивать с кем-нибудь другим… А я стану туманом…»
Хочется весенних костров, хочется сесть рядом с Лаврентьевым и долго-долго с ним говорить, а он будет молча кивать в ответ, потому что слов не надо, когда все ясно и без них.
- Мне так плохо сейчас, - сказала бы я, - а тебе как?
- И мне плохо, - ответил бы он, и мы бы долго молчали, глядя друг на друга.
Но ничего этого нет. Я одна. За моим окном – еще одно окно. За перилами балкона – грязный, сморщенный двор и холодный осенний туман. Мне внезапно вспоминается:
Ее окна выходят во двор,
Она кричит в темноту слова –
Есть еще здесь хоть кто-то кроме меня?
Есть еще здесь хоть кто-то…
Надо думать о хорошем, - мысленно уверяю я себя в таких случаях. Я Алена Кубарева, и у меня все хорошо. Саундтрек – «Pretty woman» из «Красотки». Я счастлива. А то, что я сейчас одна, в старой куртке смолю на балконе с жуткой головной болью – вовсе ничего не значит.
В ее доме вечный бардак,
В ее комнате на стенах битлы,
Ее номер, как код от замка,
В трубке застыли слова –
Есть еще здесь хоть кто-то кроме меня?
Есть еще здесь хоть кто-то?..
- Есть еще здесь хоть кто-то? – тихо спрашиваю я у тумана.
Мне никто не отвечает.
- Эй? – снова спрашиваю я и закрываю глаза.
Туман молчит.