Форум об аниме и мечтах.

Объявление

Добро пожаловать на форум сайта Аниме и Прекрасное!
Вы попали на форум сайта Аниме и Прекрасное!
Хоть на форуме 134 человека, заходят стабильно 3-4 человека максимум! Это очень обидно... Хотелось бы увеличить посещаемость...
Если вы хотите внести какие-нибудь свои замечания или предложения, прошу писать администратору (Нарилии) или в специально отведенную тему.
Всех гостей ждем в нашем чате! ;)


Новости:
•форум: теперь можно будет комментировать новости сайта в этой категории тем. Так же создан форум сообществ. (30 января 2008 года).
•конкурсы: объявлен конкурс на лучший подарок сайту!! Подробности тут. (18 августа 2008 года).


Объявление:
Тем, кто не может нормально зайти на форум: зайдите в Профиль-Уровень безопасности-Средний. Или пришлите сообщение администратору на мейл.

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Форум об аниме и мечтах. » Произведения. » Цикл "Тьма мира светлого"


Цикл "Тьма мира светлого"

Сообщений 21 страница 37 из 37

21

давно не заходила.
"Невезучий". Если честно, мне и самой уже это не оч. нравится,но - тем не менее..
«Невезучий».
    В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июня должна была дежурить не Катя. Но у Даши Самойловой случились  какие-то неприятности, и она попросила Катю выйти в эту ночь вместо нее. Катя согласилась. Она жила одна и ни от кого не зависела.
    Катя училась в медицинском техникуме и подрабатывала медсестрой в госпитале. Это было не трудно и ей даже нравилось. Некоторые пациенты дарили ей после выписки конфеты, а один раз какой-то солидный мужчина пригласил в ресторан. Но Кате нечего было одеть и она отказалась. Особенно Кате нравилось то, что во время ее дежурств не происходило никаких ЧП, не было крови, реанимации и сумасшедшей беготни по коридорам. Можно было раздать всем больным лекарства, сделать уколы и преспокойно читать учебник по физиологии.
    Но с двадцать четвертого на двадцать пятое должна была дежурить Даша, и, разумеется,  именно  в эту ночь привезли на «Скорой» того парня. Около полуночи его случайно сбил на дороге слегка подвыпивший мужик. Ныне сей мужчина уже отрезвел, и, белый от страха за свою никчемную судьбинушку, разговаривал с санитаром, флегматично протирающим носилки от крови.
    Уборщица, из-за случившего не успевшая управиться с реанимацией, деловито сообщила дежурной, что к утру парень, по всей видимости, отдаст коньки.
    «Бедняжка», - подумала Катя, сочувствуя не то жертве, не то ее нечаянному убийце. У парня в кармане были документы. Его звали Евгений Звягинцев и ему было только двадцать пять лет.

    Никому своих коньков парень не отдал. Шестого июля он очнулся, а девятого уже спокойно разговаривал. Он был некрасив, имел слишком резкие, грубые черты лица, что усугублялось его извечной угрюмостью. В палате он ни с кем не завел дружбы и постоянно ссорился с медперсоналом. Такие пациенты были не редкостью и в Катиной практике, и она старалась не обращать внимания на выпады неблагодарного Звягинцева.
    С двадцать седьмого июня у Кати была сессия, и, появившись на работе только одиннадцатого июля, ей сразу же пришлось столкнуться с заявлением, что никаких лекарств пациент принимать не будет.
     -  Не хотите выздороветь? – ни сколько не удивившись, Катя продолжала вытаскивать необходимые таблетки.
    -  Нет.
    -  А зря. Дома, наверное, все волнуются и ждут…
    -  У меня нет дома, и вообще не лезь не в свое дело, - грубо заметил Звягинцев.
    Катя промолчала.

    -  А что вообще со мной произошло?  - спросил он на следующий день.
    - Разве ты не помнишь? – Катя первая перешла на «ты». Вчерашний их разговор закончился звягинцевским заявлением, что тупее существ, чем она, он просто не встречал. Поэтому разводить церемоний Кате не очень хотелось. – Тебя сбило машиной.
    -  Да-а-а, - довольно протянул Звягинцев без вопросительного знака, - вот так взяло и сбило… Как это?
    -  Откуда я знаю! – разозлилась Катя.
    «Ну и тип!» - подумала она. – «Поскорей бы его уже выписали!».
    Она глянула на него: бледное, изможденное лицо и яркие, живые глаза.
    -  Я просто хотел знать, не сам ли я… Ну, понимаешь, да?
    -  А такое может быть?
    -  Да, - просто ответил Звягинцев, - да, может быть. Я не помню этот день, и еще несколько дней до этого тоже не помню.
    Кате непривычно было подолгу разговаривать с лежачими больными. Одно дело, когда они уже резво  бегают по коридорам, хлопоча о скорой выписке или переводе в другую палату, но здесь человек только что после операции, за два дня похудевший на пять килограммов, слабый, жалкий… И – туда же – пытается вести активную, если так можно сказать, жизнь. Она и так позволила себе вольность, ввязавшись вчера в тот хамский спор, а ведь сама будущий врач, и должна понимать, что больному совершенно противопоказаны всплески эмоций. Но с другой стороны, этот больной, вместо благодарности предпочитает извергать проклятья, а это очень обидно, а главное, непривычно для хорошенькой Кати.
    И все же она не стала продолжать разговор.
    -  Я – невезучий, - негромко и ни к чему сказал Звягинцев, когда она выходила из палаты.
    -  Ну и молодец, - уже в коридоре ответила Катя.

    -  Прости, -  сказал он на следующий день. По всей видимости, он был живуч, как кошка. Было только двенадцатое июля, а он, весь розовый от льющихся к нему неизвестно откуда сил, уже спокойно сидел на постели. Таких обычно быстро  выписывали.
    -  За что? – притворно равнодушно спросила Катя, подавая ему градусник.
    -  За все. Это мой стиль общения. Я всегда такой…
    -  Хам, - нашла Катя.
    -  Да, - снова очень просто ответил Звягинцев.
    -  Ну раз ты всегда такой, то тебя и прощать-то не за что.
    -  Ты обижаешься?
    -  Нет, - ответила Катя, подражая его интонации.
    И все же с этого дня они начали общаться. Очень заметно было, что Звягинцеву жутко скучно было валяться на больничной койке, и хотелось с кем-то поболтать. Но у Кати создалось впечатление, что он уже очень давно ни с кем не разговаривал, вообще ни с кем.
    -  Почему ты невезучий? – спросила она.

    Если все несчастия молниями летают по миру, поражая то одного, то другого человечка, то вероятность попадания можно высчитать математическим путем. Но если у одного человека вместо сердца внутри вдруг окажется магнит, то его личная вероятность будет в сотни, в тысячи раз больше.
    Если все неудачи пластом нависают над городами, распределяясь поровну между всеми их жителями, то при поломке данного механизма все они должны обрушиться на чью-то несчастную голову.
    У Евгения Звягинцева было множество таких теорий. Сам же он был их следствием и доказательством одновременно.
    Он был невезучим.
    Ему всегда продавали бракованные вещи,  на экзаменах ему всегда попадался единственный его невыученный вопрос, и автобус, на котором он ехал, непременно ломался. Но это все детская шелуха. Невезенье накидывалось на Звягинцева после долгого затишья и уже потом не скоро отпускало. В пятнадцать он похоронил отца и сестренку, погибших в нелепой катастрофе, в шестнадцать лишился мамы, которая так и не оправилась от удара. И дальше, дальше… Его увольняли с работ, предавали друзья, уходили подруги… А он снова работал, заводил новых друзей, встречался с девушками, и – по новой. Кроме невезенья у него был еще один дар – его сила. Он, казалось, получал ее от земли, по которой ходил, от воздуха, которым дышал, и после каждой неудачи силы его утраивались. Он снова строил карточный домик, а тот вскоре снова рушился.
    Но в двадцать три года, снова оставшись один и без работы, Звягинцев сломался. Было обычное солнечное утро, он встал и хотел заварить кофе, а обнаружив в новой банке «Нескафе» вместо искомого порошка песок, вошел в ванную и наглотался таблеток.
    Разумеется, он тогда не умер. Когда он в больничной палате впервые открыл глаза, первое, что он ощутил – жизнь продолжается. Вот только зачем?..
    Он не умирал и в другие разы. За последующие два года у Звягинцева было девять попыток самоубийства. И каждый раз, когда он открывал глаза, яркий солнечный свет окутывал его всего, а он только стонал от горечи и злости. Жизнь продолжается – вот что его бесило больше всего. Жизнь продолжается – и это тоже было его личной неудачей.
    А потом он нашел новый выход. Как говорится, если нет дверей, найди хотя бы окно. Он начал пить. И в его жизни вообще перестало что-либо существовать – ни удач, ни неудач, ни друзей, ни людей вокруг. Все слилось в единый серый цвет, а ему… Ему это нравилось.
    Но вот странно: в  один из немногих трезвых дней он шел поздним вечером по дороге, и его нечаянно сбил пьяный водитель.

    Больше всего Катю поразило то, с каким равнодушием Звягинцев изложил свой рассказ. Его лицо ни разу не изменилось, пока он говорил, ни разу не вспыхнул зеленый огонек в его глазах… Хотя зачем? После стольких попыток (неудавшихся попыток) уйти из этого мира в нем и не могло остаться ничего живого. Он словно иссох изнутри.
    После этого разговора Катя не спала всю ночь. Она все старалась представить, что бы она делала на Женькином месте, а перед ней вместо этого упрямо возникало его лицо с зелеными, усталыми глазами.

    -  А ты не думал, что всегда можно начать жить заново? – спросила Катя на следующий день. Она верила в судьбу и считала, что каждое событие по-своему знаменательно и может стать роковым в жизни человека.
    -  Я и так каждый раз начинаю заново, - отозвался Звягинцев, - как очнусь на больничной койке, так и начинаю. Надоело.
    -  Нет, ты не понял. То, что ты оказался здесь впервые не по своей воле, можно принять как знак…
    -  Господи, ты учишься на врача и говоришь о каких-то знаках!..
    -  Погоди. Ты живешь так нелепо,  потому что постоянно ожидаешь нового удара. Но от жизни нужно брать все, ежесекундно, всегда!.. Ты просто сам настроил себя на все это. Если ты хотя бы один день проведешь так, как тебе хочется…
    -  Слушай, - перебил Звягинцев, - я понимаю, что ты хочешь всем этим сказать. Но это чушь. Ничего я не жду. Оно само приходит.
    -  Ты ничего не понимаешь, - тихо проговорила Катя, - возможно, ты и невезучий, но ты сам себя хоронишь, и… Слишком рано. Слишком.
    После этого разговора Звягинцев задумался. Вот эта Катя – совсем девчонка еще, и что-то доказывает.
    Неудачи преследуют его давно, но возможно ли то, что он сам их провоцирует? Тогда выходит, это он виноват, что автобус № 141, ежедневно совершающий свой маршрут, врезался в автомобиль «Тойота», в котором находились отец и сестренка. И непременно он виноват, что мать родилась с пороком сердца и не выдержала горькой утраты. А растворимый кофе, только почуяв звягинцевское приближение, сам превращается в песок… Бред. Но Катя права в другом. После каждой неудачи он со страхом ждал новой, и этот страх выпивал его невиданные силы. Он срывался и резал вены…

    -  Знаешь, может быть, ты и права, - улыбнулся Женька.
    -  В чем? – улыбнулась в ответ Катя. Она в первый раз видела его улыбку. Оказывается, он может быть очень милым.
    -  Можно жить… немного по-другому, нежели я. Ты ведь это имела в виду?
    -  Пожалуй, - она подошла к его кровати и внимательно посмотрела ему в глаза.
    -  Ведь можно есть мороженное и завести собаку. Можно зимой кататься на лыжах. Этот очкастый сказал, что совсем скоро меня выпишут. Можно сходить с тобой в кино или погулять по парку.
    -  Можно, - засмеялась Катя. Грубые очертания его лица смягчились. Сухость исчезла. Перед Катей сидел обыкновенный парень, никак не похожий на неудачника.
    -  Знаешь, не то что бы я переродился, но мне впервые хочется встать и просто выйти на улицу… Как там сейчас?..
    -  Хорошо. Не сильно жарко, ветерок. Когда тебя выпишут, обязательно сходим в парк.

    Катя счастливая шла по улице. Вот и она сотворила свое маленькое чудо, сорвала маску угрюмости с этого парня, очистила его душу. Теперь это действительно новый человек. В такого можно даже влюбиться.
    Она слегка покраснела при этой мысли, но на сердце стало хорошо-хорошо. Впереди у нее было два дня выходных. Ей захотелось купить себе платье.
    Ну не идти же на свидание с Женей Звягинцевым в старых джинсах?!

    Она теперь шла на работу, как на праздник. Выходные ее кончились, и в шкафу дожидалось своего часа белое платье с короткой юбкой. Но его койка в палате оказалась пуста.
    -  Федор Алексеевич, а разве Звягинцева уже выписали? – удивленно спросила она у проходящего мимо врача в очках.
    -  Этого, из одиннадцатой палаты? Он же скончался буквально полчаса назад. Действительно, в срочном порядке хотели выписывать, а тут… Жуткий, а главное, редкий для такого крепкого человека случай… Внутреннее кровотечение сегодня ночью… И вроде бы успешно прооперировали, и времени совсем не потеряли… Черт знает что. Позор всей моей практики. После наркоза открыл глаза и умер. Какое-то паническое невезение, знаете ли… Черт знает что.
    Он рассерженно встряхнул руками и пошел дальше.
    Катя, ничего не соображая, стояла посреди коридора. Потом опрометью бросилась в операционную.
    На столе лежала белая простыня, сохранявшая черты человеческого тела. Катя дрожащей рукой отогнула край простыни и на нее уставились звягинцевские глаза. Уже не зеленые, остекленевшие, пустые, они смотрели в потолок, но даже теперь можно было по линии вскинутых бровей угадать последнее его чувство – не страх смерти, нет, - удивление. Глаза его удивленно и с легким упреком буравили серый больничный потолок, открывая окно в синее летнее небо, где, возможно, есть какой-то Бог или Повелитель Судеб, и задавая ему вопрос: «Почему сегодня? Почему я и почему же именно сейчас?!» И в этих же глазах была еще заложена вся ничтожность его существования, словно ответом на его глупый вопрос.
    «Я невезучий», - вспомнилось Кате, - «оно само приходит».
    Ее всю перекосило при этой мысли, она сдавленно вскрикнула то ли от страха увиденного, то ли от страха произошедшего, и, так и не прикрыв Женьку простыней, выбежала из операционной. Она ощутила ужасный приступ дурноты, и в туалете, склонившись над унитазом, ее вырвало несколько раз подряд.

    Ее тело резко подымалось и опускалось, ее рвало в грязном и вонючем больничном туалете, а перед глазами все стоял удивленно-пустой Женькин взгляд.

Июль 2004 год.

0

22

Rei-chan, я вот часто думаю, какой человек может писать такие трогательные (может не самое удачное слово) рассказы? ... наверное очень хороший.

0

23

Эх. Хорошо написанно не оторваться............. http://parodox.ucoz.ru/smails2/7-2.gif

0

24

butterfiy521
спасибо
Nitiren
спасибо, как всегда, мой самый верный читатель! http://parodox.ucoz.ru/smails2/kaos-pika27.gif но на самом деле - это правда = я не оч. хороший человек. Просто мне нравится писать , в этом , наверное, все дело?..

0

25

Rei-chan написал(а):

я не оч. хороший человек

С этим можно поспорить......... http://parodox.ucoz.ru/smails2/7-2.gif

0

26

может, и можно, но для этого надо знать меня не по форуму, а в жизни.
кстати, только что именно этот рассказ здорово обложили уважаемые мною авторы на одном литературном сайте. И я с ними во всем согласна.

0

27

Rei-chan написал(а):

может, и можно, но для этого надо знать меня не по форуму, а в жизни.

Ненадо видить челавека чтобы увидить его душу.
В первые дни моего нахождения на форуме я тебя непанимала, и немогла понять какая у тебя душа, но сейчас после того как пообшялась с тобой 3 месеца я тебя уже вижу лучше, и твая душа не так уж и плаха как ты думаеш, и она сильная........
Только сильный человек признает свои ошибки, только слабая душа утонит в ненужных илюзиях....... так я говорю и буду говорит!

0

28

Заканчиваю мысль.........
Вся душа челавека это глубокий калодец, со своей водой. и сколькобы ты в него не падал и видил дно, и кажеться вот вот ты точно его увидиш.
Этого не когда не случиться, потому что человеку свойственно меняться. Но! Его душу можно видить да не всю, ну хоть немного, но всёдаки видить и чувствавать!
Ты не та которой ты хочеш видить себя, но и не та кем тебя хотят видить другие. И это твоя изюминка. А человек с изюменкой это уже не сухарь! :^_^:

0

29

спасибо...  я действительно не та наверное, какой себя хочу и привыкла видеть, и уж точно не та, какой меня видят другие... но это не есть изюминка... ладно. черт с этим.
все равно спасибо... правда. Расстрогала меня... :;):

0

30

Rei-chan написал(а):

Расстрогала меня

Если что оброшяйтесь ещё, для вас будит скидка в одно но большое сообшение, с ужасными ошибками, и всем чем захочите. Если душа открытая делись её содержимым совсеми кто рядом. Это лозунг моей компании! http://parodox.ucoz.ru/smails2/7-2.gif

0

31

Просто мне нравится писать , в этом , наверное, все дело?..

М, может отчасти и в этом, но точно не все ). Жалания одного не достаточно, что б творить такое. Должно быть что-то внутри, что-то такое ... м, этакое ). И обязательно что-то очень хорошее.

0

32

Nitiren
А почему ты на других строницах не появляешся? http://parodox.ucoz.ru/smails2/kaos-pika26.gif

0

33

моя страничка на литературном сайте "Лавровый лист"

это если кому интересно... :;):

0

34

Спосибочки!!!!!!!!!Загляну обезательно....................... http://parodox.ucoz.ru/smails2/k30.gif

0

35

ну вот. Две последние истории из цикла.
Лунная ночь.
«Лунная ночь».
    Так вот, я пишу. Я пишу, потому что мне дали бумагу и огрызок карандаша. Моя вина так огромна, что я не достоин ничего более. И я радуюсь, и я говорю им: спасибо, спасибо и на этом.
    Я вижу слабый свет в коридоре, такой же слабый, как и я сейчас. Да, я боюсь, мне страшно. Вот и началась эта ночь, моя последняя ночь, потому что завтра меня определенно не станет. Мои руки дрожат, и я пишу.
    Мое имя Иван Залесский, слышите! Завтра это имя вычеркнут навсегда из всех списков этого мира, завтра – казнь. Но в эту ночь я один в темной камере, без окон, без воздуха, и мне позволили писать.  О, как вы великодушны!.. С Вашего позволения, с Вашей великой подачи я напишу. Я напишу все, как было, всю правду.
    Мое имя Иван Залесский, я провожу свою последнюю ночь в камере 11А. Я – преступник, я – мерзавец, я – червь общества, поэтому завтра я покину мое последнее пристанище. Мне зачитают приговор и наденут на шею петлю. Я думаю, это не самое страшное. Казнь состоится многим раньше, она уже началась. Моя казнь – эта ночь, которую мне предстоит пережить, это мой суд, где я сам себе защита и обвинитель. Сначала казню себя я, а потом они. Нет, я не верю в бога. Завтра не наступит освобождения от земной жизни, завтра пара придурков с пренебрежением унесут худое тело одного парня со сломанной шеей и синим лицом в темную смрадную комнату. Там будет слишком холодно, и они непременно выйдут покурить. Потом придут другие ребята, и, перекидываясь похабными анекдотами, закопают тело. Они даже не будут знать, что тело еще вчера называлось Иваном Залесским и писало последнее свое письмо. А в земле уже возьмутся за работу опарыши и прочая тварь. Я их не виню – это их жизнь, их хлеб. Я буду хлебом…
    Но сейчас уже начался отсчет назад, и у меня очень мало времени. Я пишу.
    Сначала я убил котенка. Завтра это вряд ли упомянут в приговоре, но это было, и это тоже преступление.
    Мне было двенадцать, и деревня называлась Белушки. Мне там никогда не нравилось. Мои родители развелись. Сестра осталась с матерью, я с отцом. На лето отец непременно отправлял меня в Белушки к своей старшей сестре и ее мужу. Я много раз ему говорил, что они гниды, но он не верил и бил меня ремнем. Итак, были Белушки. Там я целыми днями уныло слонялся по двору и ругался с теткой. Она была скверной женщиной, я ее ненавидел, и из-за этого ненавидел и весь белушкинский мир. Там были грязные дети и не менее грязные взрослые, там пахло коровами, там гнали самогон. Мне все это не нравилось, и я ходил букой.
    Когда теткина кошка Машка окотилась, всех котят утопили, кроме одного. Его Машка, как последнюю свою отраду, кормила за всех пятерых утопленников и вылизывала так старательно и отчаянно, что тот пронзительно пищал. Тетка ругалась на Машку, но глупая тварь ни черта не понимала, и продолжала делать по-своему.
    Котенок был белый, с черным пятном возле носа, напоминающим фингал. Он остался в живых лишь потому, что у соседки подохла кошка, и надо было кому-то уничтожать  полчища мышей. Но пока ему было только четыре недели, он жил у нас и уже довольно резво бегал. Как-то раз я сидел на веранде и ел смородину, а котенок все вертелся вокруг моей ноги, пуская в ход коготки. Порой мне становилось больновато, но я терпел, только лишь встряхивая изредка ногой. Звереныш тем временем совсем раздурился и сильно укусил меня за палец, я выругался, схватил его за шкирку и бросил прочь.
    Я рассчитывал откинуть его в сторону, лишь напугав и разозлив его, но не рассчитал ни силы, ни направления, и вышло так, что я со всей дури шибанул его об стену дома. Котенок запищал, вернее даже, заскрипел, как скрипит старая несмазанная дверь. Я, уже сообразив, что переборщил с наказанием, встал посмотреть.
    Он лежал на спине, отчаянно болтая в воздухе скрюченными от боли лапками. Кое-где его шерстка была запачкана в крови. Если жучка перевернуть на спинку, то превеличайших трудов ему будет стоить перевернуться на животик, вот и котенок напомнил мне такого жучка. Я понял тогда, что у него внутри все попереломано и поперемешано. Он душераздирающе мявкал, одно ухо у него завернулось, фингал под глазом приобрел зловещий, как мне показалось, вид.
    Тогда я сходил за ведром, налил в него воды и плюхнул туда трепыхающийся, дрожащий комочек, осторожно придавливая его палкой ко дну, чтобы не всплывал. Потом  вынул трупик, завернул в тряпочку и пошел на речку закапывать. После я еще долго сидел возле могилки. На душе была странная смесь жалости, горечи и отвращения, как к этому жалкому существу, так и к себе самому, его нежданному убийце. Более всего мне было отвратительно собственное хладнокровие, с которым я проделал всю операцию.
    Тетке я сказал, что котенок убежал.
    Но рассказать я, конечно, хотел не об этом. Много всего в моей жизни произошло с тех пор, много хорошего и плохого, и если описывать все мои задолжности перед этим светом, то не хватит и трех ночей, а ночь у меня одна, последняя.
    На старости лет отца потянуло к родной земле, и он решил переехать в Белушки навсегда. Мне тогда было двадцать шесть лет, я погрузил отцовские пожитки в машину и сам отвез его в деревню. Он словно чувствовал скорый конец, у него было слабое здоровье, и через полгода его не стало. Я приехал на похороны, посидел на поминках. Я не испытывал чувства утраты, только жалость, и то не больше, чем к любому другому умершему старику. Тетка, пережившая отца, сказала, что у меня железное сердце. Я не ответил ей, потому это было правдой, а тетка и в свои шестьдесят шесть оставалась все такой же гнидой. Когда на стол поставили, словно венец вечера, бутыль самогона, я в полном психе вышел покурить, и увидел ее.
    Она жила в соседнем доме, ее звали Валей и ей было лет семнадцать – восемнадцать, не больше. В детстве я ее не видел, а может быть, не помнил, и вот теперь она предстала передо мной вся, какая есть: высокая, тонкая, черноглазая. Мне захотелось ее тут же, сию минуту, и – понеслось.
    Я стал частенько наведываться в Белушки, она каждый раз встречала меня с радостной ухмылкой, и мы шли гулять. Редко она соглашалась поехать со мной в город, ей больше нравилось темными белушкинскими вечерами сидеть на скамейке и со вздохами смотреть на луну. Я уже давно вышел из подросткового возраста и меня это, конечно, слегка раздражало, мне хотелось большего, но романтичная Валя имела определенную силу надо мной, и вот в который раз приходилось мне смотреть на опостылевшую белушкинскую луну. Я повторяю: мне хотелось ее до умопомрачения, но целомудренная мерзавка лишь изредка давала себя поцеловать, и я, я крепился.
    Теперь-то я понимаю, что и любви к ней у меня не было, только сильное влечение, страсть, при том не  к ней самой, а к ее телу, но порой этот зов тела привораживает куда сильнее, чем зов души. Вот и я попался на такую удочку.
    И вот настал тот день, день, который, собственно, и привел меня в камеру 11А. Я приехал тогда в Белушки без предупреждения, и, надеясь не попасться на глаза тетке, пошел прямиком к Валиному домику. Для приличия я постучался и вошел в дом. Почему-то я понял все сразу – по запаху, что ли? – и, в принципе, мне не надо было доходить до комнаты, чтобы понять, что там происходит.
    Она лежала на полу, голая, под каким-то рыжим подонком, со штампом «Белушки» на заднице, и стонала, как дешевая сучка. Процесс у них шел в самом разгаре, а мне вспомнилась глупая луна, вечера, романтика, и я выругался каким-то диким, ранее неведомым мне матом, родом, наверное, тоже из Белушек, громко, сочно, со смаком. Парень оторвался от Вальки и посмотрел на меня снизу, как на бога, я харкнул ему в рожу и вышел.
    Медленно, тяжело я шел к реке, курил. Месяца два, наверное, если не больше, ходил за ней, ждал чего-то, крепился… Луна, романтика, а она, оказывается, обыкновенная деревенская шлюха, притворившаяся целочкой, ну театр прямо!..
    Вскоре прибежала и сама Валя, растрепанная, бледная. Плакала. Кричала.
    А я молчал и курил. Потом только, когда она перестала размазывать сопли по лицу, спросил, зачем луна-то была? Или я хуже этого рыжего? Она закраснелась вся, стоит, молчит, смотрит. Потом, видимо, поняла, что терять ей уже больше нечего, и говорит, мол, а как еще-то городского парня захомутать? Ну, переспали бы мы с ней, а дальше что? А так я два месяца вокруг нее на цыпочках ходил, пылинки сдувал… А ей без мужика нельзя, сама за это время измучилась… И вообще, я не говорил, что сегодня приеду, она не знала…
    Я демонстративно отвернулся.
    Потом я сел за руль и долго колесил по размазанным дорогам вокруг да около. На душе гадили кошки. Часа в четыре утра я понял, что устал, и что с этим надо заканчивать. Я остановил машину недалеко от Белушек и пешим шагом пошел до теткиного дома. У нее в сарае стояли две канистры с бензином.
    Это место с самых ранних лет вызывало во мне желчь и отвращение; и коров, гадящих, где только ни придется, и кур вонючих, и уток, и мужиков, насквозь пропитанных  спиртом, и шлюх деревенских, и Валю, и тетку – всех ненавидел я в этом маленьком смрадном мирке, все, все, все. Даже сейчас, думая об этом, мне становится противно, меня тошнит.
    В Белушках было все спокойно. Старики еще не проснулись, молодежь уже улеглась. Я стал поливать бензином сено, траву, я чувствовал себя великим творцом и разрушителем, это было странное чувство, оно захватило меня полностью, я словно очумел, и в момент, когда я чиркнул спичками, я не ручался за свой рассудок.
    Все вспыхнуло, я с восторженным ревом побежал прочь. Свершилось.
    Я вернулся домой, в город, и, как подкошенный, завалился спать. Мне казалось, что всю ночь напролет я воевал с врагами, и в этой схватке я победил.
    Уже днем, когда я проснулся, по местным новостям передали о страшном пожаре в деревне Белушки. Пожар многих настиг во сне, много человеческих жертв, потери имущества… В ходе версия о намеренном поджоге… Ведется расследование… Я тупо смотрел на сменяющиеся на экране картинки и сексапильную ведущую, и вдруг понял, что пропал. В ходе расследования будет совсем немудрено догадаться, что намеренный поджог мог совершить только один человек, ныне пребывающий в камере 11А, - Иван Залесский, я.
    У меня было несколько вариантов дальнейших действий: сдаться сразу, немедленно скрыться или же затеряться на время. Я выбрал последнее и затерялся, вот только это самое «время» оказалось уж чересчур коротким… Да, тогда я мог, возможно, отодвинуть немного свою горькую участь или же вообще ее избежать, но я был как закумаренный питон, мне больше всего хотелось лечь на диван и никогда оттуда не вставать – апатия и меланхолия в одном коктейле, при том весьма не кстати. Когда человек достигает высокого, цели всей своей жизни, поступление сил извне прекращается и он погружается в спячку. Так, наверное, себя чувствуют нобелевские лауреаты, актеры, получившие «Оскар»… Странно, что я приравнялся к ним, всего лишь спалив дотла деревню Белушки.
     Вот и окончена немногосложная моя повесть. Все чересчур просто и банально, хотя, может быть, и наоборот – теперь уже не разберешь, да и кому надо копаться в чужом дерьме?.. Завтра приведут в исполнение приговор. Да, мне страшно.
    А сегодня я один, один до тошноты, один на один с этой черной ночью, которую я не вижу, но чувствую ее холодное дыхание. Я думаю о синем небе, о звездах, о луне, на которую бессмысленно пялились мы с сученкой Валей, и которая освещала мне путь до сарая с бензином… Нет, я не жалею о случившемся, просто так получилось у меня в тот раз, знаки совпали на небе, что ли? А, впрочем, какая уже кому здесь разница?.. Да здесь и нет никого, только я и бестолковая, бесконечная ночь, моя золотая, моя последняя.
    Я сижу и изредка повторяю свое имя про себя, чтобы не забыть, - Иван Залесский, меня зовут Иван Залесский. Я весь дрожу, я совсем ослаб… В ее цепких лапах чувствуешь себя ребенком. Ночь, ночь!.. Я хочу жить, очень хочу. Но мне не дозволено, все бумаги подписаны, всё против меня. О, это чертово стремление выжить! Хотя сейчас многое бы я отдал, чтобы исчезнуть сию минуту, чтобы кончилась эта ночь, потому что – поверьте мне! – очень тяжело, очень! Сидишь и пишешь, бумага кончается, тает карандаш, а там, где-то с другой стороны мира, тают минуты, мерно и ловко, течет ночь черной рекой и все ближе и ближе ко мне суд мой, мой апокалипсис. Меня зовут Иван Залесский, Залесский…
    Как-то раз я заехал в гости к матери, а она сидела и плакала. Перед ней лежала стопка сестринских писем. Я уже упоминал, что моя старшая сестра после развода родителей осталась жить с матерью, и виделись мы с нею не очень часто. Года три назад она вышла замуж и уехала с мужем в Севастополь. После свадьбы я ее так ни разу и не видел, даже не слышал ничего о ней – я не сторонник прочных родственных связей. И вот лежат передо мной эти письма, мать сунула мне их  и отвернулась.
    Сначала она писала о том, как трудно жить в чужой стране, пусть даже и на Украине, а все равно тяжело, писала, как много там русских, какой хороший  у нее муж… И еще писала про ночи – они там, по ее мнению длиннее и темнее, и такие лунные, что слепит глаза. Еще много воды было в письмах, я читал через строчку, и вдруг в четвертом письме – я это точно помню, в четвертом – она ровным почерком пишет о том, что у нее какое-то страшное заболевание крови, теперь уж не помню названия. Да и в названии ли дело? Я кончаюсь, - писала сестра. Это письмо я запомнил четко.
    Ей очень страшно, это чувство теперь ее постоянное и самое привычное, она боится всего, но особенно страшны для нее ночи, те самые, длинные и лунные. Ложишься спать, и каждый раз с вечера думаешь, достоин ли был прошедший день того, чтоб оказаться последним, или же началом конца, и каждый раз выясняется, что нет, и хочется пожить еще чуть-чуть. И смотришь на луну, а она большая, белая, светлая, как яблоко. И смотришь ты на это яблоко, и начинаешь тихо с ним перешептываться, и просить, непременно просить еще денечек, еще часочек, еще ночку… Называешь его ласково, как любимого мужа, как ребенка, как маму в детстве… И боишься, ужасно боишься, что эта ночь и эта луна окажется последней вдруг в твоей жизни, и стонешь от этого страха, и дрожишь, и плачешь… И так – каждую ночь.
     А меня зовут Иван Залесский, Иван Залесский…
    Я – губитель общества, мне нельзя жить. Как странно звучит – нельзя!.. Скоро рассвет, уже совсем скоро, я это чувствую.  К чему я вспомнил это четвертое письмо? Уж не к тому ли, что и я сейчас боюсь точно так же, и прошу, и молю, и дрожу, и плачу… И все, все… Я уверен, там, на высоком черном небе, горит белая луна, яблоком светиться в темноте, а с краю у этого яблочка – маленький червячок, он грызет его потихонечку, высасывает его по чуть-чуть, и ночь тает, тает… Я представляю, что каждый раз чувствовала сестра, глядя на луну, только я луны не вижу, как не вижу неба и звезд, только грязный потолок камеры 11А. Не осталось в моей жизни места для поэзии вечернего небосклона, только грязный, суровый быт. О, ночь, ночь!..
    И все-таки, я не прошу прощения. Сейчас, на исходе своей жизни, я жалею не о проклятых уничтоженных Белушках с их шлюхами и самогоном, мне жаль только маленького, беззащитного котенка, утопленного мною много лет назад. В этом я раскаиваюсь чуть ли не со слезами, и, возможно, он слышит меня с небес, и тихонько мявкает мне в ответ слова прощения… Только его глупая, маленькая, но светлая жизнь стоит завтрашней казни, только она.
     Все, все, время на исходе. Тает луна, тай, тай же, и освещай дальше чьи-то пути и ночи, но не мои. Прощай ночь, короткая, долгая, светлая, темная, лунная моя, золотая, последняя!.. Господи, нет тебя ни на небе, ни на земле, но дай мне еще час, еще мгновение!.. Дрожит свет в коридоре, я слышу шаги, они идут, они уже здесь! Мне страшно, мне жутко, прощайте все, меня нет, нет больше, нет!
    Шаги уже близко, защити всех нас, Святой Спаситель, я не боюсь, я сильный, ох, как страшно! Прости, прощай, ночь, ты умираешь, вслед за тобой умру и я… Все, все, спасибо, кончено…
    Меня зовут Иван Залесский, слышите?! Иван Залесский…

Июль 2004 год.

0

36

«Осенняя».
    И еще…
    И еще одна осень его жизни, на этот раз незаметная и нежданная. Тихо падают листья на мокрый асфальт, он так же тихо, словно боясь нарушить осеннее таинство природы, ступает по нему, думая о своем, о тяжелом. Черные думы бороздят его лоб тельняшкой морщин-бурунов, нависают над веками, сдавливая глаза. Воздух свежий, последождевой, дышится им легко, свободно.
    Прекрасная пора, очей очарованье – так, кажется, писал великий русский поэт?.. Ему двадцать пять лет, он по-своему молод и стар одновременно, и хочется тоже бросить какую-нибудь острую, летящую в века фразу, всем понятную и родную, но он идет и молчит. На часах скоро пять. Тоже вот вопрос – пять дня или пять вечера?.. Для него, конечно, дня. Пять дня – хорошо.
    Каждую осень происходит с ним такое, каждую осень ждет он этого настроения, наплыва мыслей и чувств ни о чем, и каждую осень они обязательно приходят. Плывет рассудок, теряется сознание, хочется ровного домашнего тепла и уюта, а он, вместо этого, выходит на улицу и вплоть до самых сумерек  вдавливает свои следы в старые дороги, не оставляя отпечатка. Вот и сейчас тускнеет над ним серое октябрьское небо, падает листва, а он все идет, идет…
    Итак, ему двадцать пять. Достигнуто все и, одновременно, ничего. У него есть дом, работа; вокруг него – люди, среди которых есть друзья, любимые… Но иногда проскальзывает это чувство – не одиночество, нет, а что-то другое, без названия и смысла, и не знаешь, куда от него деваться, куда бежать… Особенно обостряется это в такие вот осенние деньки, и идешь куда-то, и думаешь…
    Он свернул направо,  и его взору открылась новая аллея парка. Мокрая дорога, черная, блестящая, ветер катит стайки жухлых листьев… И, все-таки, хорошо осенью. Говорят, осень как явление года понятна только русскому человеку с его широкой душой и вечной тоской. Бред, конечно. Осень не может быть чертой чего или кого-либо, скорее наоборот, что-то или кто-то будет чертой осени, ее дополнением. Ну вот, опять поперла ненужная философия…
    А особенно странно то, что ничему в жизни нет конца, ничему и никому, даже и самой этой жизни. И все мерным ручьем течет по извилистому руслу, а люди сухой листвой опадают с деревьев, как подрезанные, и тоже падают в эту бесконечно серую воду, и тихо скользят по  ее поверхности.
    По небу плывут темные тучи, оставляя кое-где пронзительно светлые промежутки, отчего колорит получается контрастный, желто-серый. Он смотрит на это и вздыхает. Нет, не то чтобы грустно ему сейчас, просто до противного покойно, до отвращения хорошо. Где-то там, за оградой старого парка, кто-то что-то продает, ворует, а кого-то беспокоит падение курса доллара, кто-то влюбляется и расстается, а он просто идет вперед и смотрит на падающую листву. Она сыплется прямо с неба, летит дырчатой стеною, желтая, красная, рыжая, а деревья мерно качают головами в такт. Он сворачивает с дороги и буравит листву ботинками  - журх, журх – листья собираются в ветхие кучи, старые, жухлые, они пахнут землей и сыростью.
    Ведь ничего пока что в его жизни не случилось, все двадцать пять лет тихим сном пролетели прямо перед  его носом, а он – ничего – живет. Всю жизнь свою он мерит осенями, и вот уж скоро и двадцать шестая. Она будет точно такая же, как и эта, может быть, чуть-чуть теплее или холоднее, но так же будет падать листва и подмигивать своим черно-белым глазом небо. Грубо говоря, его жизнь – это и есть осень, такая тихая, красивая, печальная и прекрасная в своей печали…
    Опять накрапывает дождь. Небо нахмурилось, заплакал асфальт. Он съежился, засунул руки в карманы. Никакой он не романтик и не любитель дождевых погод. Сейчас ему точно так же хочется к домашнему очагу, как и тому седому мужчине, обогнавшему его на повороте. Но некому поддерживать этот очаг, пока он борется со своими настроениями, ищет себе философию, думает о большом и великом. Безусловно, он трудный человек. Он и сам это прекрасно понимает, и не надо об этом говорить. Тема закрыта.
    А на плечах его повисла беда. Он уже месяца два ждет, как она реализуется во что-то определенное, но она никуда не спешит. Она то дурным предчувствием обволакивает его сознание и сны по ночам, то тяжестью уже свершившихся ошибок давит на привычный график совершаемых им действий. Беда, беда – ей нет названия, как и этой осени. Когда он придет домой, то обязательно выпьет пару рюмашек, тогда и осень, и беда смешаются, сольются в одно целое, и оставят его хотя бы на одну ночь. Когда выпьешь – все ничего.
    Кап – кап… Зашуршала листва, зашумели деревья. Он по-прежнему идет, непослушные капли падают ему на нос, в глаза, он встряхивает головой и почему-то смеется. Когда-то давно, в такие дождливые деньки, мама подолгу не хотела отпускать его на улицу, и он уныло, чуть ли не со слезами на глазах смотрел из окна, как другие ребятишки, одетые в дождевички и резиновые сапоги, лазили по грязи. Тогда он совершенно не понимал, насколько уютней сидеть в теплой светлой комнате, где всегда сухо и где ты кому-то нужен и кем-то любим.
    Теперь ему двадцать пять, дождик сошел постепенно на нет, снова выглянуло испуганное солнце. Он идет и продолжает улыбаться, думая почему-то, какой скучной бы получилась повесть о его жизни. Он вдруг понимает, что у чувства, каждую осень выгоняющего его на унылые улицы, не может быть никакого названия, это – так, осенняя…
    Ему кажется, что он слышит совсем рядом с собою чьи-то шаги – что-то большое и светлое прошло мимо него, едва его коснувшись…
    -  Господи, спаси и сохрани, - зачем-то шепчет он, и глупо улыбается.
    Он смотрит на небо – черное, грозное, все исчерченное пронзительно светлыми полосами солнца. И опять вопрос: белое на черном, или же черное на белом?.. Свет темного мира или же тьма мира светлого?..
    Мимо него пробежала стайка детей, распугивая мокрые листья. Он заворожено смотрел на небо.
    « Вот она, тьма мира светлого, вот она», - думалось ему, - «тьма мира светлого…»
   Это была еще одна осень в его жизни.
   И еще, и еще…
   
Август 2004 год.

0

37

;_;
Эх, хорошо подходит последний рассказ под сегодняшний (да и вообще) вечер.
Очень здорово! )
Rei-chaaaaan, а можно вопрос? Глупый только, наверное .. Как вы относитесь к герою из "Лунной Ночи" ? ...
butterfiy521А там холодно ) А тут ... тут не так.

0


Вы здесь » Форум об аниме и мечтах. » Произведения. » Цикл "Тьма мира светлого"