выкладываю 
:
«Сказка».
В мягкой сиреневой дымке вечера падал снег. Падал бесшумно, с любовью, с нежностью окутывая большой город; падал крупными хлопьями, падал прямой завесой. И от него, холодного, исходило приятное тепло и свечение.
Падал снег.
В закрытом изнутри гараже, в темно-синем роллс -ройсе, молча, не глядя друг на друга, словно в полудреме, сидели он и она. Было жарко. Она сняла свою сиреневую куртку и бросила на заднее сидение. Он чему-то улыбнулся и включил радио. Заиграла музыка в духе ностальжи. Они молчали. Было жарко. Горела лампочка.
Падал снег.
* * *
У нее был муж, у него была жена. Оба вступили в брак не по любви, но разводиться не собирались. Жизнь шла своим чередом, размеренно и по верно намеченному маршруту. Зачем сворачивать на колючую тропку, когда давно уже проложена светлая и широкая дорога? Каждый из них мысленно уже выстроил свою жизнь до самой кончины. Никто не хотел менять планы.
Муж, жена, ну и что?
Нелепые приложения к тому, главному и незыблемому.
Подумаешь – муж, жена!
Они не были трусливы, они не боялись расплаты, они не боялись рвать прошлое. В этом просто не было необходимости.
В их планах не стояло их знакомство.
Она была фотомодель.
Она была знаменита.
Легкой поступью прошлась она по всем модным журналам и телеэфирам, отметившись везде, и везде запомнившись своим мощным внутренним эго на фоне красивого лица. Ее называли Сиреневой Дивой.
У нее была очень скромная и даже строговатая свадьба, светло-сиреневое узкое платье на ней (кудрявые темно-русые волосы, серые глаза, легкий макияж) и бежевый костюм на женихе, регистратор ЗАГСа, пара свидетелей и пара друзей. Более всего ей запомнился яркий свет, бьющий в окна, с кружащимися, поднимающимися ввысь пылинками на их фоне, и момент обмена кольцами. Кольца были непривычно холодными, она бегло заглянула жениху в глаза, и он демонстративно ее поцеловал.
Она выходила замуж по расчету за уже стареющего серьезного господина. Господин этот годился ей в отцы и не нуждался в деньгах, хотя и лишних у него никогда не было, но зато у него были связи, те, которые смогли бы ей проложить звездный путь, и для нее этого было достаточно, чтобы сказать «да», он же любил ее настолько сильно, что соглашался отпустить туда, наверх, где ждало ее немало искушений и препятствий, и не от каждого она сможет отказаться, и не от каждого захочет. Так родилась Сиреневая Дива.
В обыденной жизни ее узнавали не все – она носила короткую сиреневую куртку, кепку козырьком в сторону, темные узкие джинсы и ботинки на платформе. Вид не божественный – дерзкий.
Он часто представлялся предпринимателем, попросту же он был бандитом.
Часто он был богат.
Часто он был на мели.
Кто-то называл его мелкой сошкой, кто-то предпочитал с ним не связываться. Он всегда крутился: просаживал огромные суммы, занимал, снова возводил песчаные дворцы – и всегда в обороте. Он всегда был уверен в своей безопасности и всегда был в двух шагах от краха. Пару раз ему грозила неминуемая гибель и он вроде бы и умирал, но потом вновь откуда-то появлялся и вновь крутился.
О его шикарной свадьбе знали и легальные и нелегальные лица. Он, блистательно красивый, современный Казанова, в светло-сером дорогом костюме, невеста в ослепительно-белом пышном платье с воздушной фатой, и полный зал друзей, случайных знакомых, родственников невесты и людей с телохранителями. Когда они вышли из шикарного лимузина, он понял, что этот миг – один из счастливейших моментов его жизни, и эти улыбки, и этот заливистый смех невесты и ее сверкающее платье, и эта переполняющая его сердце гордость – все слилось для него во что-то светлое и теплое.
Брак его был по расчету. С невестой он толком и не говорил до свадьбы, знал только, что она симпатичная на мордаху, фигуристая, влюбленная в него дурочка, дочь влиятельного подпольного лица, в священный круг друзей которого он страстно мечтал попасть. Женитьба, конечно, накладывала на него определенные обязанности, но он сразу зарекомендовал себя человеком вольным, впрочем, прекрасно понимая, что тесть его большой вольности не потерпит.
Он шел сквозь толпу на бульварах напролом, люди невольно оглядывались, останавливая взгляд не на нем, а на развивающейся поле его длинного черного плаща, которая летела за ним, словно змей, как эхо его внутренней динамики.
Молодой и сильный мужчина мерил город своими семимильными шагами.
Какое мягкое небо над темными силуэтами крыш! Какой теплый воздух, какой ослепительный снег! И везде непременно сиренево-белая дымка, пахнущая розами и зимней свежестью, немного мужским одеколоном и дымом тонких женских сигарет. И неважно, что дымка эта скрывает такие же дымчатые силуэты светлых курток, которые, впрочем, если их снять, обнажат знаменитость, и выделяет черные плащи, никому неизвестные, давно погибшие. Все, все уже неважно теплым зимним вечером, сумеречным туманом, сиреневой мглой. Слава сыплется золотистой пыльцой на клумбы и лужайки, плывет на фоне светлых предзакатных окон, отражается в чьих-то следах на занесенных снегом тропинках. А всю золотую славу поедает сиренево-белый вечер.
* * *
Их город был мал. То была огромная, блистающая столица великой державы, с многомиллионным и многонациональным населением. Но их город был мал, мал настолько, что им негде было встретиться.
- Что мы скажем твоему мужу? – спрашивал он и она отвечала молчанием. Она была Сиреневой Дивой и никак не могла потерять это звание.
- Что мы скажем твоей жене? – спрашивала она и он отводил взгляд. Он был влиятельным лицом, танцующим на лезвии ножа. Неверный шаг – и его больше нет.
Куда же деваться двум людям, связанным одной нитью и навсегда оторванным друг от друга? На них везде глазели миллионы глаз, но никому не было до них дела. Куда бы не пришли эти двое, им непременно слышался звон посуды, звуки радио, телевизоров и битого стекла. Их город был мал, и в нем было полно народа.
После съемок и интервью она надевала свою сиреневую куртку и, уже бегом направляясь к остановке такси, звонила мужу, сообщая, что вернется поздно, так как еще слишком много работы.
Он забегал домой, успев провернуть уже пару черных сделок, наспех целовал жену («Дорогая, у меня еще столько дел!»), застегивал свой плащ, и – четвертая скорость в темно-синем роллс-ройсе.
Они терялись в толпе, фотомодель и бандит, растворялись в тысячах прозрачных взглядов. Они встречались, где придется и сколько придется, но всегда скоро и бегом, глотая счастье, но не успевая им насытиться.
Им было жарко вдвоем.
Их город для них двоих был слишком мал.
- Но мы ведь не боги! – восклицал он. – Откуда мы можем знать, где плохо, а где хорошо, где верно, а где неверно? Где правильный путь? Как он выглядит? Что есть нравственность?
- В любом случае, это не то, что мы делаем, - тихо отвечала она.
- Откуда мы можем это знать? Все это придумали люди, они же придумали и все эти нравственности, и все эти пути, добро, зло - все. Они, наверное, и сами себя бы выдумали, да их опередили. Ерунда все это, послушай! Нет ничего в мире плохого или хорошего. То, что мы делаем – не плохо и не хорошо, это просто есть! Мы не в праве никого судить, и нас не в праве никто судить, мы не знаем, где добро, а где зло, мы вообще не понимаем, что это такое, мы просто живем. Нравственность, безнравственность – только пустые слова. В них нет содержимого, у них нет цели и смысла. Только слова. Мы не имеем права во всем этом разбираться. Мы слишком мелки для этого. Мы просто плывем по течению. Мы, мы, мы. Мы ведь не боги.
- Да, мы не боги, - подтверждала она.
* * *
- Слушай, мне не хватает денег. Может быть, заплатишь ты? – она в очередной раз хотела заказать по телефону номер в какой-нибудь дешевой гостинице за чертой города – стройная симпатичная девушка в светло-сиреневой куртке посреди оживленного проспекта.
- Подожди-ка… - его голос из трубки прервался, и послышалось шипение и чьи-то отдаленные голоса. – Алло. У меня… у меня возникли некоторые проблемы… Можешь помочь?
- Да… да, конечно.
Мимо пролетел мотоцикл, плюнув ей в лицо выхлопными газами. От перемены в его голосе она немного растерялась.
- На N-м вокзале в камере хранения в седьмом отсеке под кодом 639 лежит черный чемодан. Что внутри? Пустяки, не волнуйся, но я должен сдать сегодня… Съездишь? Мне еще надо (снова голоса) … пару делец провернуть… Дела. А после я сам сниму номер. Так поедешь?
- Что же мне остается делать? – улыбнулась она.
- Я тебя люблю, – гудки.
Она положила сотовый телефон в сумочку и, вздохнув, направилась к станции метро.
Ей сегодня определенно не везло. Очередная фотосъемка сорвалась, с мужем поругалась так, что и домой идти не особо хотелось. В демисезонных ботиночках зимой мерзли ноги и куртку продувало насквозь. Она купила в киоске детективную новинку и уныло зашла в вагон.
Темнота, темнота, проблеск света, темнота, свет… Люди, запахи, голоса… Книжка оказалась дешевкой, а напротив – симпатичный паренек… У нее закружилась голова, в горле встал комок…
Что-то нехорошее. Все нехорошо. Ей захотелось бросить все и побежать к нему сейчас же, к черту черный чемодан и все его дела… Ты, ты, ты…
«Надо, - успокаивала она сама себя, - надо до конца, всегда.»
Надо – это то, что одело ее в эту куртку и сделало ее лицо узнаваемым в людской толпе. Надо.
Темнота, свет, темнота…
Скорей бы…
- Осторожно, двери закрываются.
Слава Богу, все. Пару сотен метров до вокзала она уже почти бежала. В ней поднялось страшное предчувствие чего-то страшного. Скорей, скорей!
Наконец, камера хранения. За столом – миленькая девушка в клетчатом твидовом костюме.
Она не обратила внимания. Седьмой отсек.
Твидовая девушка выжидающе подняла на нее глаза и снова углубилась в бумаги.
639. Щелчок. Дверца открылась.
Нервно пробарабанив костяшками пальцев, она оглянулась. Позади нее, затерявшись в толпе, мелькал симпатичный паренек из метро.
«Странно».
Чемоданчик был действительно черный и немного тяжелый. Взяла его за пыльную ручку, захлопнула дверцу, с каменным лицом вышла на улицу. Морозный зимний ветер освежил голову, в глазах прояснилось, и она уверенно зашагала дальше.
Ничего – осталось совсем немного. Она представила, как приедет сейчас к нему, отдаст ему этот чертов чемоданище, а он улыбнется и поцелует ее в губы, а потом они сядут в темно-синий роллс-ройс и уедут далеко-далеко, прочь от всех, кого она так ненавидит – от мужа, от фотографов, журналистов, всех, всех, всех, и они будут только вдвоем…
А вместо этого она, одержимая давящим страхом, зашла в ближайший переулок, скрывшись от посторонних глаз, открыла чемодан, приподняла газетный слой. В глазах как-то сразу помутнело, и она поняла, что сегодня они никуда не поедут.
В чемодане, под слоем газетных листов («Комсомольская правда»), лежали тугие пачки пятисотдолларовых купюр.
Они плыли по течению. Куда занесет их к вечеру – они не знали, да им было и все равно, они точно знали, лишь откуда выплыли утром. Они не могли и не имели права противиться этому течению.
Они были никто.
Она была фотомодель. У нее были огромные гонорары, но львиный кусок ей приходилось отдавать в семью. Она любила его, но полностью зависела от мужа, и не могла развестись. Бросив мужа, она осталась бы без жилья. Она была никто. Ради любви стать еще ниже этого – дудки.
Он был бандюга. Вокруг него постоянно крутились несчитаемые суммы денег, часть которых уходила, и часть которых он снова пускал в оборот. Он любил ее, не зная точно даже дня рождения своей жены, но браком был связан по рукам и ногам. Получив развод, он потерял бы жизнь. Он был никто. Ради любви стать мертвее этого понятия – дудки.
У нее был муж, у него была жена. У нее была карьера, у него были деньги. Это было для них всем. Они были друг для друга всем. Любовь была всем миром. Мир был слишком динамичен для двух простых жизней, связанных грубой ниткой.
Для их нечастых встреч у них в карманах были гроши. Они по очереди находили место свидания. Они, своего рода, находились при этом в безопасности, и, своего рода, жертвовали всем.
Их город был ничтожно мал.
Муж, жена – ну и что?
Падал снег, тонул в сиреневой дымке вечер, между ними золотой пыльцой сыпалась слава.
Они были никем – вот в чем проблема.
Они плыли по течению – беспомощные две щепки среди сотен таких же щепок в водовороте жизни, таких же, как и они, никто.
Они плыли по течению – а ведь оно может и занести. Оно может повернуть назад. Оно может…
Течение заносит.
* * *
Они просто пришли и приперли его дулом пистолета к стенке. Так вот обыденно и по-свойски, по будничному, как блок новостей в 2200 по первому телеканалу.
Он сидел на кухне и пил кофе, думая, что совсем скоро позвонит она и еще немного, и они уже будут мчаться по светлому шоссе, держась за руки, навстречу солнцу – как поэтично и глупо. Но вместо этого пришли эти – в черном, и он сам не заметил, как оказался лежащим на полу с рассеченным виском и болью в левой ключице. Он физически силен, но их было намного больше, чем он способен вытерпеть, поэтому сопротивляться было бессмысленно. Он-то бывалый. Он-то уже умирал.
Да, да, он признает, что среди его темных делишек попадались особенно черные. Да, и этот хренов чемодан, который им так нужен, непременно был среди них. Где ж его теперь взять? Нету чемодана.
Удар.
Нету.
Удар, удар, удар…
А может, и есть. Может быть.
На стене – белый кафель, на столике – кружечки и желтый электрический чайник. Играет радио. По полу дует из открытой форточки. Пахнет тостовым хлебом и резким мужским одеколоном.
А может, и есть чемоданишко.
«Что делать?!»
Да, есть. Скорее всего…
«Как же я влип!..»
И тут раздался телефонный звонок.
Удар.
В его голове проблеснул слабый лучик надежды.
Падал снег. Как хорошо бывает вечером! Дневная суета отходит, как душа от мертвого тела; небо у кромки горизонта желтеет ярким лимонным оттенком, плавно переходящим в светло-малиновый, сверху же нависает контраст насыщенного сине-фиолетового. Но войну цветов притупляет снежная пелена, прозрачная, матовая, белая, бесцветная. Снег пахнет мандаринами, он свежий и колючий, он хрустит под чьими-то каблучками и мягко обволакивает чьи-то меха на пальто.
Зажигаются фонари вдоль дорог, зажигаются неоновые витрины. Город умирает и снова начинает жить. Людской поток растет, потом редеет и вновь увеличивается. Все усталые уже вернулись домой, все только что очнувшиеся уже окунулись в ночную жизнь. Но то – ночь, ночь, а сейчас – вечер.
Хорошо гулять таким теплым зимним вечером с сиреневым небом, с неясными контурами домов в туманной дымке, с едва различимыми голосами. Хочется бродить по заснеженным тропинкам до тех пор, пока не замерзнут ноги, и смотреть, пока не ослепнешь от снежного свечения и далеких огоньков, рождающихся на темнеющем небе звезд, и слушать, пока не одуреешь от воцарившейся тишины.
Жизнь устала за день.
День отмучился в судорогах.
Вечер пустил свои сиреневые корни.
Падал снег.
* * *
Он сплюнул кровью на заледенелый асфальт, выматерился и побежал сквозь дворы. Он и сам толком не понимал, как ему удалось выбраться живым из этой передряги, просто позвонила она, он спихнул на нее часть проблемы, временное замешательство, какие-то выстрелы, и вот он уже бежит обходными путями к своему роллс-ройсу.
Сейчас он проклинал себя за все: и за беззаботное настроение этим утром, и за то, что сразу не дал решительного отпора, и за то, что так малодушно ввязал ее во всю эту дрянь, как последний слабак и слюнтяй, а главное, что вообще связался с этим треклятым чемоданом. Деньги, находящиеся в нем, были не совсем его, но и не совсем тех парней, что за ними пришли. Черт знает что. Черт знает что с самого утра. Определенно неудачный день.
Вдали показался синий роллс-ройс, его красавец, его гордость. Он на ходу нащупывал в кармане ключи. Он был в осенней ветровке, пальцы его замерзли на морозе и отказались шевелиться, дыхание загнанного зверя.
Черт, черт, черт.
Он думал сейчас только о том, что все к черту, все надоело, он бросает этот город, этих людей, жен, мужей, к черту, чемодан, все к черту. Главное сейчас успеть перехватить ее, вытащить из этой хреновой передряги, в которую он ее впутал, забрать с собой и уехать вместе с ней далеко-далеко. К черту все эти связи, деньги, браки, опасности… Главное быть рядом с ней, тогда не страшно и не больно, а потом можно и из страны… за границу… к черту…
Главное – успеть.
Ему вспомнились ее давнишние уже слова, шептанные глубокой ночью, в бессвязном полубреде: « … иногда мне кажется, что весь мир следит за тем, как мы любим… Но ведь тогда все они должны наблюдать и как мы уходим… И, знаешь, когда-нибудь, мир снова проснется, как обычно, как всегда, но уже без нас… И когда-нибудь он проснется новым, но не с нами… Мы – не успеем…»
Наконец-таки он нащупал ключ, вытащил, оглянулся. Пальцы не двигались, их ломило от ветра. Он вставил ключ и хотел повернуть, но вместо этого затих и прислушался. Его чуткий и бывалый слух уловил даже не звук, а легкое колебание: тик, тик…
И еще: « Я устала. Никто нас не понимает, только… только наши неродившиеся дети… Только они все способны понять».
- Чьорт!!! – взревел он, молнией развернувшись назад. Бежать было поздно. Он оттолкнулся и прыгнул в длину настолько, насколько позволяла его воля, мышцы и ужас. Он рассчитывал упасть на живот и покатиться в сторону.
Лишь наши неродившиеся дети…
В эту же секунду раздался мощнейший взрыв, и рыжее пламя яростно взлетело ввысь на фоне бледного зимнего неба.
Она их посчитала, вернее, прикинула на глаз – около миллиона. Ее затошнило. Она никогда не держала в руках столько денег. Поспешно застегнула чемодан и прислонилась к стене.
Что делать? Он опять ввязался куда-то не туда, ввязал ее, чемодан явно не его, а у него самого, когда он звонил, были проблемы… Что делать?
« Не знаю».
А впрочем…
Она отдышалась и медленно, с силой сжимая заветную ручку чемодана, вышла на проспект. Главное сейчас – не опоздать туда, к нему. Выполнить обещание. Главное – успеть.
Она не помнила, как шла. Текла улица, текли люди, текло небо, облака… Вечером, наверное, будет снегопад… Жизнь текла своим чередом, а ей было страшно от сдавившего ее душу предчувствия. Она опомнилась в метро. Чемодан лежал у нее на коленях. Главное – успеть. В конце вагона мелькнул все тот же парнишка и исчез.
Главное – успеть.
Минуты, минуты, минуты. Как их много! Вот она уже идет по улице, сворачивая зачем-то в дворы. Хренов чемодан жгет ей пальцы. Дворами лучше. Безопаснее.
Минуты, минуты, минуты…
Главное – успеть.
И вот тут-то она вдруг ясно ощутила, что находится под прицелом. Бывает же такое – просто знала, и все. Чей-то острый глаз внимательно наблюдал за ней через прицел снайперской винтовки, ища момент, когда… Шестым чувством ли, но она поняла, что это правда. Причем, метятся ей прямо в голову.
Она побледнела и ускорила шаг, петляя маршрутом.
Под прицелом.
«Что делать?!»
Под прицелом.
Она перестала ощущать ногами землю, она просто утопала в вязкой жидкости воздуха; она не видела больше ни домов, ни деревьев, ни дороги. Она крепче сжимала чемодан. В голове ее все помутилось, все стало сиренево-белым, она не догадывалась выйти на более людное место, она упорно шла по пустырю, она упорно несла чемодан, она упорно…
Под прицелом.
Нервы ее треснули, и она ломанулась вперед. По щекам ее потекли слезы, дыхание сбилось, она ослепла от страха.
Где-то совсем недалеко раздался мощный взрыв, она даже краешком глаза уловила рыжее пламя справа, приняв его за очумелое солнце.
Она просто бежала. Спотыкалась и бежала по кругу.
Из груди ее вырвалось скомканное рыдание, она пригнула голову, пытаясь подавить спазм, и над самой ее макушкой просвистела первая пуля.
Бег был бегом загнанного зверя. Кому-то явно надоело в нее целиться, и выстрелы полетели отовсюду. Она не знала, где бежит и не чувствовала земли, она не знала, летят ли пули в нее или же рядом, она не чувствовала боли. Она очумело бежала, прижав к груди злосчастный чемодан, один раз она упала, сильно подвернув ногу, но инстинктивно откатилась в сторону – на прежнем месте в снегу появились две маленькие воронки.
Черт знает что.
Топот ног, загнанное дыхание.
Темнело небо, начинался вечер, начинался снегопад.
Вывихнутую ногу она буквально протаскивала за собой, куртка ее была вся в грязи. Средь фиолетового неба грянул сиреневый снег, и она перестала видеть; только один цвет – сиреневый, только кровавый дождь. Но нет, нет, она жива и, скорее всего, даже не ранена, она просто немножко тронулась умом и бежит вперед, только топот ног, загнанное дыхание, только сиреневый вечер, сиреневый снег, сиреневая куртка и багряный дождь.
Черт знает что.
Только вперед.
Только вперед…
* * *
Фиолетово-сиреневая дымка, дымочка, золотая пыльца, да вечер, да снег.
Так и весь мир – в нем только цвета, движения да запахи.
Среди безумных сходить с ума – не страшно. Это как само собой разумеющееся. Так и надо.
Так и весь мир.
Сиреневым вечером трудно удержаться от соблазнов сей жизни, прозрачный белый снег не в силах скрыть все ужасы прекрасного. Золотая слава не заменит простого рукопожатия. В поцелуе – сила жизни, в фиолетово-сиреневой дымке с золотой пыльцой и далекими звездами – сущность бытия. А снег только дополнение, как крыши дополняют полотно вечернего неба.
Быть безумным среди безумных – даже хорошо.
Все хорошо сиреневым вечером, белой мглой. В темноте не видно лица, в сумерках – души. Среди чудесно-сказочного снегопада можно не увидеть друг друга.
Красивая, слишком красивая сказка.
Сходить с ума среди безумных – не страшно. Страшней не рождаться. Страшней смотреть на падающий снег.
Не страшно.
Так и надо.
Очумелый бег по вечерним склепам, царапины на лице – это Сиреневая Дива.
Белые хлопья как посланники небес – это вечерний снег.
Топот ног, загнанное дыхание.
Весь мир следил, как мы уходили.
Выстрелов, кажется, уже давно нет. Она просто бежит, одна нога скоро перестанет двигаться, загнанное дыхание, вернее, его полное отсутствие, всхлипы.
Снег, снег, снег. Отовсюду снег.
Течение заносит.
Снег идет без перерыва, он тоже бежит, задыхается… и падает. Сиреневый снег, мягкий и колючий.
Когда-нибудь, мир снова проснется, но уже без нас, и когда-нибудь, мир проснется новым, но уже не с нами.
Она просто бежит, и будет бежать до тех пор, пока не упадет замертво. Она дико устала, в гортани у нее очень горячо. Топот ног, загнанное дыхание.
Но мы ведь не боги!
Чудная органная фуга зимы. Мягкий сиреневый сумеречный вечер, темное звездное небо, белый, сияющий снег. Какое зверское колдовство, какая страшная сказка!
Как мал этот город…
Что мы скажем твоему мужу?
Что мы скажем твоей жене?
И только наши неродившиеся дети нас понимали… Сколько их было?
Течение заносит…
Она сняла куртку - было жарко. Он чему-то улыбнулся и включил радио.
2003 год.
:
: Ээээ....эта старуха и есть чума ? :s3d0:
