спасибо...  я действительно не та наверное, какой себя хочу и привыкла видеть, и уж точно не та, какой меня видят другие... но это не есть изюминка... ладно. черт с этим.
все равно спасибо... правда. Расстрогала меня... ::

моя страничка на литературном сайте "Лавровый лист"

это если кому интересно... ::

ну вот. Две последние истории из цикла.
Лунная ночь.
«Лунная ночь».
    Так вот, я пишу. Я пишу, потому что мне дали бумагу и огрызок карандаша. Моя вина так огромна, что я не достоин ничего более. И я радуюсь, и я говорю им: спасибо, спасибо и на этом.
    Я вижу слабый свет в коридоре, такой же слабый, как и я сейчас. Да, я боюсь, мне страшно. Вот и началась эта ночь, моя последняя ночь, потому что завтра меня определенно не станет. Мои руки дрожат, и я пишу.
    Мое имя Иван Залесский, слышите! Завтра это имя вычеркнут навсегда из всех списков этого мира, завтра – казнь. Но в эту ночь я один в темной камере, без окон, без воздуха, и мне позволили писать.  О, как вы великодушны!.. С Вашего позволения, с Вашей великой подачи я напишу. Я напишу все, как было, всю правду.
    Мое имя Иван Залесский, я провожу свою последнюю ночь в камере 11А. Я – преступник, я – мерзавец, я – червь общества, поэтому завтра я покину мое последнее пристанище. Мне зачитают приговор и наденут на шею петлю. Я думаю, это не самое страшное. Казнь состоится многим раньше, она уже началась. Моя казнь – эта ночь, которую мне предстоит пережить, это мой суд, где я сам себе защита и обвинитель. Сначала казню себя я, а потом они. Нет, я не верю в бога. Завтра не наступит освобождения от земной жизни, завтра пара придурков с пренебрежением унесут худое тело одного парня со сломанной шеей и синим лицом в темную смрадную комнату. Там будет слишком холодно, и они непременно выйдут покурить. Потом придут другие ребята, и, перекидываясь похабными анекдотами, закопают тело. Они даже не будут знать, что тело еще вчера называлось Иваном Залесским и писало последнее свое письмо. А в земле уже возьмутся за работу опарыши и прочая тварь. Я их не виню – это их жизнь, их хлеб. Я буду хлебом…
    Но сейчас уже начался отсчет назад, и у меня очень мало времени. Я пишу.
    Сначала я убил котенка. Завтра это вряд ли упомянут в приговоре, но это было, и это тоже преступление.
    Мне было двенадцать, и деревня называлась Белушки. Мне там никогда не нравилось. Мои родители развелись. Сестра осталась с матерью, я с отцом. На лето отец непременно отправлял меня в Белушки к своей старшей сестре и ее мужу. Я много раз ему говорил, что они гниды, но он не верил и бил меня ремнем. Итак, были Белушки. Там я целыми днями уныло слонялся по двору и ругался с теткой. Она была скверной женщиной, я ее ненавидел, и из-за этого ненавидел и весь белушкинский мир. Там были грязные дети и не менее грязные взрослые, там пахло коровами, там гнали самогон. Мне все это не нравилось, и я ходил букой.
    Когда теткина кошка Машка окотилась, всех котят утопили, кроме одного. Его Машка, как последнюю свою отраду, кормила за всех пятерых утопленников и вылизывала так старательно и отчаянно, что тот пронзительно пищал. Тетка ругалась на Машку, но глупая тварь ни черта не понимала, и продолжала делать по-своему.
    Котенок был белый, с черным пятном возле носа, напоминающим фингал. Он остался в живых лишь потому, что у соседки подохла кошка, и надо было кому-то уничтожать  полчища мышей. Но пока ему было только четыре недели, он жил у нас и уже довольно резво бегал. Как-то раз я сидел на веранде и ел смородину, а котенок все вертелся вокруг моей ноги, пуская в ход коготки. Порой мне становилось больновато, но я терпел, только лишь встряхивая изредка ногой. Звереныш тем временем совсем раздурился и сильно укусил меня за палец, я выругался, схватил его за шкирку и бросил прочь.
    Я рассчитывал откинуть его в сторону, лишь напугав и разозлив его, но не рассчитал ни силы, ни направления, и вышло так, что я со всей дури шибанул его об стену дома. Котенок запищал, вернее даже, заскрипел, как скрипит старая несмазанная дверь. Я, уже сообразив, что переборщил с наказанием, встал посмотреть.
    Он лежал на спине, отчаянно болтая в воздухе скрюченными от боли лапками. Кое-где его шерстка была запачкана в крови. Если жучка перевернуть на спинку, то превеличайших трудов ему будет стоить перевернуться на животик, вот и котенок напомнил мне такого жучка. Я понял тогда, что у него внутри все попереломано и поперемешано. Он душераздирающе мявкал, одно ухо у него завернулось, фингал под глазом приобрел зловещий, как мне показалось, вид.
    Тогда я сходил за ведром, налил в него воды и плюхнул туда трепыхающийся, дрожащий комочек, осторожно придавливая его палкой ко дну, чтобы не всплывал. Потом  вынул трупик, завернул в тряпочку и пошел на речку закапывать. После я еще долго сидел возле могилки. На душе была странная смесь жалости, горечи и отвращения, как к этому жалкому существу, так и к себе самому, его нежданному убийце. Более всего мне было отвратительно собственное хладнокровие, с которым я проделал всю операцию.
    Тетке я сказал, что котенок убежал.
    Но рассказать я, конечно, хотел не об этом. Много всего в моей жизни произошло с тех пор, много хорошего и плохого, и если описывать все мои задолжности перед этим светом, то не хватит и трех ночей, а ночь у меня одна, последняя.
    На старости лет отца потянуло к родной земле, и он решил переехать в Белушки навсегда. Мне тогда было двадцать шесть лет, я погрузил отцовские пожитки в машину и сам отвез его в деревню. Он словно чувствовал скорый конец, у него было слабое здоровье, и через полгода его не стало. Я приехал на похороны, посидел на поминках. Я не испытывал чувства утраты, только жалость, и то не больше, чем к любому другому умершему старику. Тетка, пережившая отца, сказала, что у меня железное сердце. Я не ответил ей, потому это было правдой, а тетка и в свои шестьдесят шесть оставалась все такой же гнидой. Когда на стол поставили, словно венец вечера, бутыль самогона, я в полном психе вышел покурить, и увидел ее.
    Она жила в соседнем доме, ее звали Валей и ей было лет семнадцать – восемнадцать, не больше. В детстве я ее не видел, а может быть, не помнил, и вот теперь она предстала передо мной вся, какая есть: высокая, тонкая, черноглазая. Мне захотелось ее тут же, сию минуту, и – понеслось.
    Я стал частенько наведываться в Белушки, она каждый раз встречала меня с радостной ухмылкой, и мы шли гулять. Редко она соглашалась поехать со мной в город, ей больше нравилось темными белушкинскими вечерами сидеть на скамейке и со вздохами смотреть на луну. Я уже давно вышел из подросткового возраста и меня это, конечно, слегка раздражало, мне хотелось большего, но романтичная Валя имела определенную силу надо мной, и вот в который раз приходилось мне смотреть на опостылевшую белушкинскую луну. Я повторяю: мне хотелось ее до умопомрачения, но целомудренная мерзавка лишь изредка давала себя поцеловать, и я, я крепился.
    Теперь-то я понимаю, что и любви к ней у меня не было, только сильное влечение, страсть, при том не  к ней самой, а к ее телу, но порой этот зов тела привораживает куда сильнее, чем зов души. Вот и я попался на такую удочку.
    И вот настал тот день, день, который, собственно, и привел меня в камеру 11А. Я приехал тогда в Белушки без предупреждения, и, надеясь не попасться на глаза тетке, пошел прямиком к Валиному домику. Для приличия я постучался и вошел в дом. Почему-то я понял все сразу – по запаху, что ли? – и, в принципе, мне не надо было доходить до комнаты, чтобы понять, что там происходит.
    Она лежала на полу, голая, под каким-то рыжим подонком, со штампом «Белушки» на заднице, и стонала, как дешевая сучка. Процесс у них шел в самом разгаре, а мне вспомнилась глупая луна, вечера, романтика, и я выругался каким-то диким, ранее неведомым мне матом, родом, наверное, тоже из Белушек, громко, сочно, со смаком. Парень оторвался от Вальки и посмотрел на меня снизу, как на бога, я харкнул ему в рожу и вышел.
    Медленно, тяжело я шел к реке, курил. Месяца два, наверное, если не больше, ходил за ней, ждал чего-то, крепился… Луна, романтика, а она, оказывается, обыкновенная деревенская шлюха, притворившаяся целочкой, ну театр прямо!..
    Вскоре прибежала и сама Валя, растрепанная, бледная. Плакала. Кричала.
    А я молчал и курил. Потом только, когда она перестала размазывать сопли по лицу, спросил, зачем луна-то была? Или я хуже этого рыжего? Она закраснелась вся, стоит, молчит, смотрит. Потом, видимо, поняла, что терять ей уже больше нечего, и говорит, мол, а как еще-то городского парня захомутать? Ну, переспали бы мы с ней, а дальше что? А так я два месяца вокруг нее на цыпочках ходил, пылинки сдувал… А ей без мужика нельзя, сама за это время измучилась… И вообще, я не говорил, что сегодня приеду, она не знала…
    Я демонстративно отвернулся.
    Потом я сел за руль и долго колесил по размазанным дорогам вокруг да около. На душе гадили кошки. Часа в четыре утра я понял, что устал, и что с этим надо заканчивать. Я остановил машину недалеко от Белушек и пешим шагом пошел до теткиного дома. У нее в сарае стояли две канистры с бензином.
    Это место с самых ранних лет вызывало во мне желчь и отвращение; и коров, гадящих, где только ни придется, и кур вонючих, и уток, и мужиков, насквозь пропитанных  спиртом, и шлюх деревенских, и Валю, и тетку – всех ненавидел я в этом маленьком смрадном мирке, все, все, все. Даже сейчас, думая об этом, мне становится противно, меня тошнит.
    В Белушках было все спокойно. Старики еще не проснулись, молодежь уже улеглась. Я стал поливать бензином сено, траву, я чувствовал себя великим творцом и разрушителем, это было странное чувство, оно захватило меня полностью, я словно очумел, и в момент, когда я чиркнул спичками, я не ручался за свой рассудок.
    Все вспыхнуло, я с восторженным ревом побежал прочь. Свершилось.
    Я вернулся домой, в город, и, как подкошенный, завалился спать. Мне казалось, что всю ночь напролет я воевал с врагами, и в этой схватке я победил.
    Уже днем, когда я проснулся, по местным новостям передали о страшном пожаре в деревне Белушки. Пожар многих настиг во сне, много человеческих жертв, потери имущества… В ходе версия о намеренном поджоге… Ведется расследование… Я тупо смотрел на сменяющиеся на экране картинки и сексапильную ведущую, и вдруг понял, что пропал. В ходе расследования будет совсем немудрено догадаться, что намеренный поджог мог совершить только один человек, ныне пребывающий в камере 11А, - Иван Залесский, я.
    У меня было несколько вариантов дальнейших действий: сдаться сразу, немедленно скрыться или же затеряться на время. Я выбрал последнее и затерялся, вот только это самое «время» оказалось уж чересчур коротким… Да, тогда я мог, возможно, отодвинуть немного свою горькую участь или же вообще ее избежать, но я был как закумаренный питон, мне больше всего хотелось лечь на диван и никогда оттуда не вставать – апатия и меланхолия в одном коктейле, при том весьма не кстати. Когда человек достигает высокого, цели всей своей жизни, поступление сил извне прекращается и он погружается в спячку. Так, наверное, себя чувствуют нобелевские лауреаты, актеры, получившие «Оскар»… Странно, что я приравнялся к ним, всего лишь спалив дотла деревню Белушки.
     Вот и окончена немногосложная моя повесть. Все чересчур просто и банально, хотя, может быть, и наоборот – теперь уже не разберешь, да и кому надо копаться в чужом дерьме?.. Завтра приведут в исполнение приговор. Да, мне страшно.
    А сегодня я один, один до тошноты, один на один с этой черной ночью, которую я не вижу, но чувствую ее холодное дыхание. Я думаю о синем небе, о звездах, о луне, на которую бессмысленно пялились мы с сученкой Валей, и которая освещала мне путь до сарая с бензином… Нет, я не жалею о случившемся, просто так получилось у меня в тот раз, знаки совпали на небе, что ли? А, впрочем, какая уже кому здесь разница?.. Да здесь и нет никого, только я и бестолковая, бесконечная ночь, моя золотая, моя последняя.
    Я сижу и изредка повторяю свое имя про себя, чтобы не забыть, - Иван Залесский, меня зовут Иван Залесский. Я весь дрожу, я совсем ослаб… В ее цепких лапах чувствуешь себя ребенком. Ночь, ночь!.. Я хочу жить, очень хочу. Но мне не дозволено, все бумаги подписаны, всё против меня. О, это чертово стремление выжить! Хотя сейчас многое бы я отдал, чтобы исчезнуть сию минуту, чтобы кончилась эта ночь, потому что – поверьте мне! – очень тяжело, очень! Сидишь и пишешь, бумага кончается, тает карандаш, а там, где-то с другой стороны мира, тают минуты, мерно и ловко, течет ночь черной рекой и все ближе и ближе ко мне суд мой, мой апокалипсис. Меня зовут Иван Залесский, Залесский…
    Как-то раз я заехал в гости к матери, а она сидела и плакала. Перед ней лежала стопка сестринских писем. Я уже упоминал, что моя старшая сестра после развода родителей осталась жить с матерью, и виделись мы с нею не очень часто. Года три назад она вышла замуж и уехала с мужем в Севастополь. После свадьбы я ее так ни разу и не видел, даже не слышал ничего о ней – я не сторонник прочных родственных связей. И вот лежат передо мной эти письма, мать сунула мне их  и отвернулась.
    Сначала она писала о том, как трудно жить в чужой стране, пусть даже и на Украине, а все равно тяжело, писала, как много там русских, какой хороший  у нее муж… И еще писала про ночи – они там, по ее мнению длиннее и темнее, и такие лунные, что слепит глаза. Еще много воды было в письмах, я читал через строчку, и вдруг в четвертом письме – я это точно помню, в четвертом – она ровным почерком пишет о том, что у нее какое-то страшное заболевание крови, теперь уж не помню названия. Да и в названии ли дело? Я кончаюсь, - писала сестра. Это письмо я запомнил четко.
    Ей очень страшно, это чувство теперь ее постоянное и самое привычное, она боится всего, но особенно страшны для нее ночи, те самые, длинные и лунные. Ложишься спать, и каждый раз с вечера думаешь, достоин ли был прошедший день того, чтоб оказаться последним, или же началом конца, и каждый раз выясняется, что нет, и хочется пожить еще чуть-чуть. И смотришь на луну, а она большая, белая, светлая, как яблоко. И смотришь ты на это яблоко, и начинаешь тихо с ним перешептываться, и просить, непременно просить еще денечек, еще часочек, еще ночку… Называешь его ласково, как любимого мужа, как ребенка, как маму в детстве… И боишься, ужасно боишься, что эта ночь и эта луна окажется последней вдруг в твоей жизни, и стонешь от этого страха, и дрожишь, и плачешь… И так – каждую ночь.
     А меня зовут Иван Залесский, Иван Залесский…
    Я – губитель общества, мне нельзя жить. Как странно звучит – нельзя!.. Скоро рассвет, уже совсем скоро, я это чувствую.  К чему я вспомнил это четвертое письмо? Уж не к тому ли, что и я сейчас боюсь точно так же, и прошу, и молю, и дрожу, и плачу… И все, все… Я уверен, там, на высоком черном небе, горит белая луна, яблоком светиться в темноте, а с краю у этого яблочка – маленький червячок, он грызет его потихонечку, высасывает его по чуть-чуть, и ночь тает, тает… Я представляю, что каждый раз чувствовала сестра, глядя на луну, только я луны не вижу, как не вижу неба и звезд, только грязный потолок камеры 11А. Не осталось в моей жизни места для поэзии вечернего небосклона, только грязный, суровый быт. О, ночь, ночь!..
    И все-таки, я не прошу прощения. Сейчас, на исходе своей жизни, я жалею не о проклятых уничтоженных Белушках с их шлюхами и самогоном, мне жаль только маленького, беззащитного котенка, утопленного мною много лет назад. В этом я раскаиваюсь чуть ли не со слезами, и, возможно, он слышит меня с небес, и тихонько мявкает мне в ответ слова прощения… Только его глупая, маленькая, но светлая жизнь стоит завтрашней казни, только она.
     Все, все, время на исходе. Тает луна, тай, тай же, и освещай дальше чьи-то пути и ночи, но не мои. Прощай ночь, короткая, долгая, светлая, темная, лунная моя, золотая, последняя!.. Господи, нет тебя ни на небе, ни на земле, но дай мне еще час, еще мгновение!.. Дрожит свет в коридоре, я слышу шаги, они идут, они уже здесь! Мне страшно, мне жутко, прощайте все, меня нет, нет больше, нет!
    Шаги уже близко, защити всех нас, Святой Спаситель, я не боюсь, я сильный, ох, как страшно! Прости, прощай, ночь, ты умираешь, вслед за тобой умру и я… Все, все, спасибо, кончено…
    Меня зовут Иван Залесский, слышите?! Иван Залесский…

Июль 2004 год.